Виктор Рябинин - Потрошители морей

Ещё через какое-то время я попросил Одноглазого о моём более достойном применении:

— Мистер Берц, — вопросил я миролюбиво, — нельзя ли меня допустить к парусам и рангоуту?

— Давно пора, — отозвался боцман и отправил меня чистить гальюн.

Отхожее место я почистил, повинуясь приказу старшего, но, как свободный человек, пошёл искать справедливость у квартирмейстера Барта Круза. Однако, Одноглазый эту самую справедливость нашёл ранее меня у капитана Жана Лино. Поэтому вскоре, без излишних разговоров, я был призван к порядку простым и доходчивым способом. Ведь, к своему стыду, тогда ещё не понял, что был для команды чужим, что лишь первый бой мог показать мою суть и определить моё место в строю. В том строю, где не учёность и спесь помогают держать равнение, а лишь личная храбрость, жертвенность ради победы и надёжное плечо товарища, которое будет поддерживать тебя, согласно ранжиру и приобретённому в бою званию. Так что напрасно я рассчитывал на прошлый жизненный опыт. Пришла пора приобретать иной навык в мире постоянной борьбы между жизнью и смертью.

— Но я не собираюсь быть морским разбойником! — резко ответил я Роки Сливилену, когда он в свободную минуту растолковывал мне Кодекс пирата. — Я мирный человек и мне есть чем заняться дома, не шатаясь по морям-океанам.

— Обратной дороги нет! — остудил мой мирный порыв птенец из вороньего гнезда. — К тому же, это большая честь служить под командой капитана Моргана, хотя ты этого сейчас не чувствуешь. Зато сразу поймёшь после первого боя и раздела приза. Правда, если останешься жив, при своей теперешней специальности пушечной обезьянки, — и он слегка заржал.

Да, видимо в хороший переплёт я попал, если даже наметившийся друг Роки не верил в мою жизнеспособность, не смотря на то, что у меня появилась ещё одна постоянная работа гальюнщика, и теперь мною мог помыкать любой, снявший штаны мореход. Нет, я вовсе не был против этого балкончика на носу корабля и голой бабой под ним в виде украшения. Но зачем же гадить рядом с такой красотой, хоть и на свежем ветре? Пришёл в гальюн, осмотрел горизонт, присел на сквозной короб для раздумий, который прямиком через обшивку корабля до открытой воды прорублен, спустил разносолы за борт и гуляй себе дальше по палубе. Так ведь нет! Заводят разговоры и пересуды, словно курицы на насесте, наплюют под ноги, разрисуют узоры по коробам, а ты за ними подчищай! Нет, чтобы где-нибудь на корме свеситься задом над солёной волной, словно парус без ветра, да и вся недолга. Зачем же прилюдно на носу судна? Может, ранее морские волки таким манером теряли товарища с кормы, если вдруг кого законопатит или прорвёт в неурочное время? Тогда, да, тогда только на виду в натужном виде, и непременно на балконе-гальюне.

— Я такой мудрёной наукой не увлекаюсь, — ответил мне Роки, когда я обратился к нему с этим неразрешимом вопросом. — Спроси у капитана Жана Лино или у боцмана Берца. Им чаще приходилось сверкать голым задом в морском походе. У меня-то срок службы ещё не так велик, поэтому не знаю.

Спрашивать я никого не стал, убоявшись лишней работы, поэтому сей философский вопрос так и повис в воздухе, оставшись для меня тайной. Зато меня спросили помимо воли на другой же день. И ни кто иной, как одноглазый Хуго Берц, хотя и по другому вопросу. Прибираясь в каюте офицеров, я наткнулся на бутыль с ромом. Понятное дело, не на полную, но мне хватило. Это был не ром, а грог, как тут называют смесь воды со спиртным, чтобы она не протухла. Я, нисколько не стесняясь, как принято у свободных ото всего пиратов, выхлебал всё до капли, не дожидаясь обеденного времени. Офицерская смесь оказалась крепкой, мало чем отличаясь от крутого рома, поэтому приятно согрела желудок и остальные кишки живота. А когда в голове появился лёгкий шум набежавшей волны, меня настиг вопрос боцмана Берца:

— Что ты тут делаешь, паршивый скунс, якорь тебе в глотку?

— Прибираю это вонючее логово, — смело ответил я, поигрывая пустой бутылкой.

— Ах ты, славянская скотина русского корня, помесь осла и вислозадой кобылы! Кто тебе позволил касаться вещей белого господина? Ты ведь ниже последнего ниггера и пальмовой мартышки, случайный выкидыш раздолбанной…

Далее я не слушал, так как не знал английского слова, которое готово было слететь с грязного языка Одноглазого. Обида и гнев переполнили и без того налитую до краёв чашу терпения, кровь, или что покрепче, ударили мне в голову, и я врезал собаке Хуго бутылкой прямо в пустой и злобный лоб. Боцман не успел увильнуть от такого серьёзного разговора, а принял удар судьбы беззвучно и, как последняя сволочь, растянулся возле моих ног, прямо на виду у свободных от вахты членов команды. Однако, полностью насладиться итогом беседы я не смог, так как набежавшими свидетелями разговора тут же был схвачен, скручен и брошен в какую-то тёмную кладовку на юте, где хранились абордажные крючья, штурмовые сетки, а так же верёвки разного назначения. Ночь и ещё полдня я провёл в мрачном уединении, трезво полагая, что за дерзкое нападение на представителя командного состава корабля мне не избежать наказания, а ежели окажется, что одноглазый пёс приказал долго жить, то и вовсе наградят меня верёвкой без мыла. А может, просто скормят акулам, но не сразу, а по частям, да так, чтобы я сам смог наблюдать трапезу морских волков. Правда, верёвка была у меня под рукой, и я бы самостоятельно мог освободить палачей от лишней работы. Но, думалось, если мне силой навязывают мысли о самоликвидации, поместив рядом с леерами и канатами, то может не всё ещё потеряно? Может это проверка силы воли под ударом судьбы? Но, с другой стороны, какая тут проверка, если пороховая обезьяна свежует прямо на глазах товарищей боевого моряка! Я был на распутье, тем более, что меня мучала жажда после долгой отвычки даже от браги, и голова противилась думать о смерти, упорно припоминая какую-никакую лохань с проточной водой. Да и умирать, так и не узнав причину зверской ненависти старого одноглазого выродка Берца к молодому гальюнщику Дику Блуду, всё равно, что предать свою мечту о Европе. К тому же, я начинал себя видеть рулевым у штурвала, направляющим шхуну на прибрежные скалы, чтобы размазать о них весь этот пиратский сброд вместе с боцманом. А ещё лучше, находясь в бочке вороньего гнезда в качестве вперёдсмотрящего, не заметить, как испанский фрегат разворачивается для бортового залпа по шхуне. А вслед за этим наблюдать, как все мои притеснители, опять же во главе с Одноглазым, разлетаются на куски над морской гладью. Эх, мечты, а сколько жить-то осталось? Кто подскажет больной голове?

К вечеру меня пришёл проведать Джо с чашкой похлёбки из бобов пополам с галетой и куском солонины. Так как он молчал, выжидая пока я справлюсь с нехитрым ужином, я спросил сам, но без трепета в голосе: