Симона Бовуар - Воспоминания благовоспитанной девицы

Кое-что произошло, косвенно определившее всю мою жизнь, — но об этом мне предстояло узнать немного позднее.

С той поры Эрбо стал усердно посещать Националку; я занимала для него место рядом. Мы завтракали в закусочной, располагавшейся на втором этаже булочной; моих средств хватало только на дежурное блюдо, но Эрбо властно потчевал меня клубникой в корзиночках. Однажды во «Флёр-де-Лис», что в сквере Лувуа, он угостил меня обедом, который показался мне роскошным. Мы гуляли в саду Пале-Руаяль, сидели у фонтана; дул ветерок, брызги летели нам в лицо. Я предложила вернуться в библиотеку. «Пойдемте сначала выпьем кофе, — сказал Эрбо, — а то вы плохо работаете, вертитесь, мешаете мне сосредоточиться». Он повел меня к Поккарди, и, когда я, допив последнюю чашку, встала из-за столика, он ласково проговорил: «Какая жалость!» Он был сыном школьного учителя из-под Тулузы и в Париж приехал, чтобы готовиться в Эколь Нормаль. В первый же год на подготовительных курсах он познакомился с Сартром и Низаном. Эрбо много рассказывал мне о них; он восхищался Низаном, его изысканными и непринужденными манерами, но особенно был дружен с Сартром, о котором отзывался как о человеке невероятно интересном. Других студентов он презирал — всех вместе и каждого в отдельности. Клеро он считал педантом и никогда с ним не здоровался. Как-то раз Клеро подошел ко мне с книгой в руке. «Мадемуазель де Бовуар, — заговорил он гоном инквизитора, — что вы скажете о точке зрения Брошара {266} 266 Брошар Виктор (1848–1907) — французский философ, испытавший влияние Канта и неокритицизма; утверждал, что нет кардинальной разницы между истиной и ошибкой, т. к. одна является подтвержденной гипотезой, а другая — отвергнутой. , который утверждает, что Бог у Аристотеля якобы испытывал наслаждение?» Эрбо смерил его взглядом. «Я рад за него», — надменно сказал он. Первое время наши разговоры вращались главным образом в узких рамках общего для нас мирка: товарищи, преподаватели, конкурс. Он назвал мне тему научной работы, которая в качестве шутки традиционно ходила между студентами Нормаль: «Различие между понятием концепта и концептом понятия». Он придумал и другие гемы, например: «Душа и тело: сходства, различия, достоинства и недостатки». На самом деле с Сорбонной и Эколь Нормаль у него были довольно прохладные отношения, его жизнь протекала вне этих стен. Он немного рассказал мне о себе. Рассказал о своей жене, олицетворявшей в его глазах все парадоксы женственности, о Риме, где был в свадебном путешествии, о Форуме, взволновавшем его до слез, о своих моральных представлениях, о книге, которую хотел написать. Он показал мне газеты «Детектив» {267} 267 «Детектив» — специальная газета, посвященная криминальной хронике. и «Авто» {268} 268 «Авто» — спортивная газета. : он питал страсть к велосипедным гонкам и к разгадыванию детективных загадок; у меня голова шла кругом от его анекдотов, от неожиданных сравнений. Он умел так удачно использовать высокопарность и сухость слога, лиризм, цинизм, наивность, дерзость, что никогда ничто из того, что он говорил, не было банальным. Но самым неотразимым был его смех: можно было подумать, что он только что внезапно свалился на чужую, невероятно забавную планету и с восторгом открывает ее для себя. Когда он смеялся, мне все казалось новым, неожиданным, чудесным.

Эрбо не был похож ни на кого из моих друзей; у тех в лицах было столько разума, что они производили впечатление бесплотных. В облике Жака, по правде сказать, не было ничего эфирного, но буржуазный глянец скрывал сильную чувственность. Лицо Эрбо невозможно было свести к какому-либо символу; выступающая вперед челюсть, широкая улыбка влажных губ, голубого цвета радужная оболочка глаз покрыта блестящей роговицей; тело, кости, кожа — внушительные и самодостаточные. Сверх того, Эрбо был статен. Среди зеленеющих деревьев он говорил мне, что ненавидит смерть и никогда не согласится ни на болезнь, ни на старость. С какой гордостью он ощущал в своих жилах молодую кровь! Я смотрела, как он большими шагами ходит по саду, со слегка расхлябанной грацией в движениях, я смотрела на его уши, прозрачные на солнце, словно розовый сахар, и понимала, что рядом со мной не ангел, а сын человеческий. Я устала от бестелесности, я радовалась, что он обращается со мной как с земным существом, — раньше так вела себя только Стефа. Ее симпатия адресовалась не моей душе; она не подсчитывала моих достоинств; непосредственная и бескорыстная, она принимала меня всю целиком. Другие разговаривали со мной почтительно или, по меньшей мере, степенно, держась на расстоянии. Эрбо смеялся мне в лицо, брал меня за запястье, грозил пальцем и восклицал: «Бедная моя подружка!»; он делал по поводу моей персоны кучу маленьких замечаний, любезных или насмешливых, всегда неожиданных.

Что касается философии, то тут он меня не поразил. Я несколько сумбурно записала: «Я в восторге от его способности иметь на все свою собственную теорию. Быть может, это происходит оттого, что он не очень-то сведущ в философии. Он мне безумно нравится». В самом деле, ему не хватало философской строгости рассуждений, но для меня гораздо важнее было то, что он открывал передо мной пути, на которые я горела желанием вступить, но все еще не осмеливалась. Большинство моих друзей верили в Бога, и я долго искала компромиссов между их взглядами и моими; я не решалась слишком удаляться от них. Эрбо внушил мне желание уничтожить это прошлое, которое отделяло меня от него: он не одобрял моих связей с «ревностными католиками». Ему претил христианский аскетизм. Он намеренно не хотел знать метафизической тревоги. Человек антирелигиозный, антицерковный, он был еще антинационалистом и антимилитаристом; он терпеть не мог всякого рода мистику. Я дала ему прочесть мою работу о «личности» — предмет моей особой гордости. Возвращая мне ее, он скривился: он обнаружил там остатки католицизма и романтизма, от которых призвал очиститься как можно скорее. Я с горячностью согласилась. Довольно с меня «католических сложностей», духовных тупиков, чудесных выдумок; теперь мне хотелось стоять на земле. Вот почему, встретив Эрбо, я подумала, что нашла самое себя: он указывал мне мое будущее. Он не был ни благомыслящим, ни книжным червем, ни завсегдатаем баров; примером своим он доказывал, что можно, вне старых рамок, построить себе жизнь достойную, радостную и исполненную смысла — именно такую, какую я хотела.

Эта новая дружба усиливала во мне радость наступившей весны. Одна весна в году, говорила я себе, одна молодость у человека — нельзя ничего упускать на заре своей жизни. Я заканчивала писать диплом, читала книги о Канте, но основная работа была уже сделана, и я была уверена, что удачно, — от предвкушаемого успеха у меня еще больше кружилась голова. Я проводила с сестрой веселые вечера в «Бобино», «Лапен Ажиль» {269} 269 «Лапен ажиль» — кабаре на Монмартре, сначала называвшееся «Лапен-а-Жиль», (кролик Жиля), т. к вывеску к нему — кролика, выпрыгивающего из кастрюли — делал художнйк Андре Жиль; во все времена это кабаре любили посещать литераторы. , «Каво-де-ла-Боле» {270} 270 Каво-де-ла-Боле» — кафе-ресторан в 6-м округе Парижа, где выступали известные авторы песен; оно хранило дух «левого берега». , где она делала наброски. С Зазой побывала на фестивале Лейтона и Джонсона {271} 271 Фестиваль Лейтона и Джонсона — джазовый фестиваль, проводившийся в Париже. в зале «Плейель», с Рисманом посмотрела выставку Утрилло; я аплодировала Валентине Тесье {272} 272 Тессье Валентина (1892–1981) — французская актриса, игравшая сначала у Жака Копо в театре Вьё-коломбье, затем у Жуве. в «Жане с Луны» {273} 273 «Жан с Луны» — трехактная пьеса французского драматурга Марселя Ашара (Марсель-Огюстен Ферреоль, 1899–1974), заказанная Жуве и поставленная им в 1929 г. . Я с восхищением прочла «Люсьена Левена» {274} 274 «Люсьен Левен» — неоконченный роман Стендаля, опубликованный после его смерти, в 1855 г. и с любопытством —»Manhattan Transfer» {275} 275 « Manhattan Transfer» (1926) — роман американского писателя Джона Дос-Пасоса (1896–1970), рисующий жизнь разных слоев нью-йоркского общества. , который, по-моему, слишком отдавал фальшью. Я грелась на солнышке в Люксембурге, смотрела по вечерам на черные воды Сены, внимательная к огонькам, чуткая к запахам, к собственному сердцу, — и задыхалась от счастья.