Евгений Чижов - Собиратель рая

— Да какая там сила сопротивления! Всё это мутная правая мистика: обращение времени вспять и всё в таком духе. Бессознательная тяга обратно в материнское лоно. Ностальгия — это болезнь, исподволь подтачивающая силы, лишающая вкуса к реальности, принуждающая жить в несуществующем мире! А ты, между прочим, зарабатываешь на этой болезни, как врач, который вылечить не может, но всё равно продает дорогие лекарства, хотя знает, что они принесут только временное облегчение.

— Лекарства продает не врач, а аптека, — с обидой в голосе сказал Король. — А по поводу тяги в материнское лоно ты что-то совсем уже загнул… У нас вся страна по СССР ностальгирует, что ж, она вся, по-твоему, в материнское лоно стремится?

Он взял медную рюмку, поглядел, прищурившись на свет, и стал снова натирать ее с таким видом, точно это занятие было единственным, что его интересовало.

Карандаш и сам почувствовал, что про тягу в материнское лоно говорить не стоило. Всё остальное можно, а вот этого не надо было. Поэтому продолжил примирительным тоном:

— У меня самого, как, наверное, и у каждого, бывают дни, когда, кажется, всё бы отдал, чтобы хоть на день куда-нибудь назад улизнуть. Лучший из дней в настоящем обменял бы на худший в минувшем и ни секунды б не пожалел. В такие дни у меня даже что-то вроде надежды возникает, что где-то и, может, совсем даже рядом должна быть щель, сквозь которую можно в прошлое проскользнуть. Не может ведь быть, чтобы это чертово время было совершенно сплошным и непроницаемым, без единой трещины! С тобой такого не бывает?

Король с подчеркнутым равнодушием пожал плечами:

— Не припомню.

Достал из-под дивана коробку, доверху набитую обувью, из нее — пару сплющенных штиблет, за ней еще одну, сунул руку в ботинок — палец вышел через дырку наружу.

— Ты сам-то знаешь, сколько у тебя тут обуви хранится? — спросил Карандаш.

— Пар триста, наверное, наберется. Что, много? По-моему, в самый раз. — Когда разговор зашел о коллекции, Король сменил гнев на милость. — Можно всю историю нашей страны через историю обуви представить. Запросто. У меня с обувью вообще особые отношения. Я тебе не рассказывал, как я впервые на барахолку попал?

— Вроде нет.

— Я себе ботинки не мог найти. У меня же ноги разного размера, правая на полразмера больше левой. Такое редко, но случается. Очень редко. Мне подходящую обувь в магазине практически не купить, то жмет, то, наоборот, велика. Я прямо измучился, не знаю, сколько магазинов обошел, пока не догадался, что мне только разношенная обувь годится. Умные люди подсказали: ты съезди на Тишинку — тогда еще старая Тишинка была. Так я впервые там и оказался. Приехал за ботинками, и сразу, конечно, глаза разбежались, столько там всего интересного можно было найти. И все за бесценок… Никогда с пустыми руками не уйдешь.

— А ты не боишься, что когда-нибудь твои коллекции тебя под собой похоронят? — Карандаш оглядел стеллажи до потолка с чемоданами, коробками и ящиками, делавшие комнату Короля похожей на камеру хранения. — Что ты зароешься в них с головой так, что уже не сможешь выбраться?

— Может, и боюсь… А что делать?! Кто-то ведь должен это всё сохранить! Кто-то должен оценить, понять, прочувствовать неповторимость вещей, каких больше уже не будет, в которых время, которое тоже никогда не вернется! Что делать, если люди так глупы и слепы, что единственные штучные вещички, считай, задаром отдают?! Как я могу не взять? Кем я тогда буду? Таким же идиотом, как они?!

— Что-то сдается мне, — не смог удержаться от упрека Карандаш, — что ты вещи больше, чем людей, любишь…

— Ну почему же? Совсем не больше. Можно и людей коллекционировать. Хотя это не мой профиль. С человеком никогда до конца ничего не поймешь, на языке у него одно, на уме другое. То ли дело вещь? С ней с первого взгляда всё ясно. Человек ненадежен, сегодня он за тебя, а завтра, глядишь, уже против, только вещь, честняга, никогда тебя не предаст. А главное, человек ведь здесь совсем ненадолго, его собственные вещи, как правило, его переживают. И потом, каждый человек сам по себе коллекция… — Король отвернулся от Карандаша и продолжил разбирать коробку с обувью, кажется, демонстрируя этим, что Карандаш как представитель человеческого рода интересует его меньше старых ботинок.

— Это как это? Почему каждый человек — коллекция?

— Ну, каждый же состоит из того, что им в случайном порядке скоплено за жизнь: встреч, событий, идей, принципов. Из прочитанных книг, увиденных фильмов и так далее… Всё это перемешивается, лепится одно к другому по большей части довольно бестолково, на удачу — и получается характер. Неповторимая, понимаешь ли, личность. А у меня здесь всё по-другому: все мои коллекции упорядочены, вещички в них отобраны, любая случайная находка попадает в ряд, включается в систему. Правильная коллекция, по сути, отменяет случайность. В отличие от человека — коллекции бессистемной, неупорядоченной…

В этот момент дверь в комнату открылась, и Король прервался, подняв глаза на мать — возникшую на пороге грузную фигуру в переднике, в слепо отсвечивающих очках на полном лице.

— Вы обедать будете? Я уже всё нагрела…

Кирилл молчал, Карандаш тем более, поэтому Марина Львовна повторила несколько менее уверенно:

— Всё на столе, остывает…

И, начав уже подозревать, что что-то не так, изменившимся голосом:

— Вы идете или нет?

— Обедать? Спасибо. — Обычно подвижное, лицо Кирилла застыло, на нем двигался только рот. — А что у нас на обед?

— Да всё как всегда, — почувствовав неладное, Марина Львовна стала говорить, как бы оправдываясь, хотя еще не поняла, в чем ее вина. — На первое овощной суп, очень вкусный, на второе…

— Овощной суп — это чудесно. Чудесно… — Кирилл сделал паузу, собираясь с духом, прежде чем продолжить. — Вот только еще часа не прошло, как мы пообедали. И ты вместе с нами.

— Да? И я вместе с вами? — Марина Львовна растерянно улыбнулась. — Ну ладно… Тогда конечно… Неужели я тоже обедала? — Она как будто еще на что-то надеялась.

— Да, и ты тоже.

Вышла в задумчивости, прикрыла дверь.

— Вот так и живем, — сказал Король.

И больше ничего не сказал, вернулся к коробке со штиблетами.

Дверь отворилась снова.

— Я забыла, как это называется? Ну то, чем я болею?

— Ты отлично знаешь, я много раз тебе говорил.

— Нет, не говорил.

— Говорил, ты забыла.

— Ну скажи еще раз. Последний. Я больше не забуду, честное слово.

— Ты напрягись и вспомни. Ты просто ленишься напрягаться. Всё от лени.

Лицо Марины Львовны на минуту замкнулось, ушло в себя в попытке справиться с памятью, конечно, напрасной.

— Ну подскажи… На какую букву?

— На “а”.

— На “а”? А… а… а…