Микаел Абаджянц - Вероятность полёта

Если бы я остался жив, то, вне сомнения, согласился бы с вами, что мысль эта была абсолютно бредовая. Но мог ли я думать тогда, что так плохо все для меня кончится. Даже Лидочка кричала мне: «Куда полез, старый армянский дурак!» Но я давно уже решил, что залезу, и никакая Лидочка переубедить меня была не в силах. Сначала нужно было забраться на железный гараж и не свалиться, потом перебраться на толстую суковатую ветку, затем переставить ногу вон на ту, другую, что потоньше и повыше. Дальше нужно было не запутаться в проводах. Дальше…

А липа стояла посреди двора — высокая, безучастная ко всем моим жизненным выводам, суматохе чувств и желаний души; шелестела от всякого дуновения желтеющими листьями и тихо покачивала почти у самой своей вершины большим вороньим гнездом. Вороны еще ранней весной вывели потомство. Большие и серые, чернокрылые, они иногда прилетали на старую липу, ловко маневрируя в полете между частых ветвей. Садились на старые, потемневшие от дождей суки и пристально рассматривали свое гнездо, по-хозяйски так смотрели. Заглядывали в окна нашей высотки, коротко встречались со мной взглядом и улетали. И от карканья их почему-то в душе моей распространялся удивительный покой, природа которого мне была не вполне понятна. Видимо, моя душа была чужда этому миру так же, как и карканье это было далеко от какой-то гармонии с мутным московским осенним утром.

А я в какой-то день своей жизни совершенно уверился в том, что тайна полета запрятана в глубинах вороньего гнезда. Огромное, все из перекрученных толстых веток и сучьев, зажатое в развилке двух могучих ветвей, оно притягивало взор и удивляло самим фактом своего существования. Мне казалось странным, что эти осторожные создания могли жить в непосредственной близости от человеческого жилья и практически не скрывать тайну полета. Вся их жизнь была на виду. Чтобы летать, нужно было начать жизнь в гнезде. Вороны, так же как и люди, сначала были беспомощны и неспособны к полету. В гнезде они сидели, раскрыв черные блестящие клювы, в полной уверенности, что их накормят, не бросят и что умение летать к ним все-таки придет со временем. Главное — быть непоколебимым в самой вере в возможность полета, и со временем он станет возможным. Кстати, не у всех это получалось. Однажды я наблюдал, как одна ворона вылетела из гнезда раньше времени и пролететь ей удалось не больше трех десятков метров. Лидочкин одноглазый рыжий кот оказался тут как тут и сожрал ее в два счета, только сизое перо осталось лежать на асфальте. Так обнаружилось, что не только я следил за вороньим гнездом. Правда, выяснилось еще, что интерес у каждого из нас был свой.

За всю мою жизнь ничего не припомню более радостного, чем ощущение свободного полета. Так часто охватывающее в детстве, оно полностью перестало меня посещать в старости. Реальность, словно оковы, все крепче и крепче сжимала мое тело, прижимая к земле, нагружая заботами и болезнями, тягостным ожиданием скорого конца. А ведь в юности от жизни был такой чистый и ясный посыл летать, но я упустил время, когда можно было этому научиться. Раньше желание летать казалось странным, идущим из глубины снов. Но если ощущение полета в моей душе жило, то не значит ли это, что в самой сути моей уже была заложена и способность к полету? Ее нужно было развить вопреки всем предрассудкам и здравому смыслу. Нужно было пытаться и пробовать, а не двигаться в том жизненном русле, в котором меня удерживали общие законы человеческого общества. Нужно было отдаться зову сердца и внять смутному влечению. Говорят, что эмбрион во чреве матери повторяет эволюцию всех прежних видов, ранее существовавших до него. Когда-то наши предки летали. Иначе откуда в человеке эта неодолимая тяга к высоте? Откуда это страстное желание воспарить над порочными страстями, подняться над этим бренным и грешным миром? Мне было жаль тех многих лет жизни, которые я потратил на изучение ненужных наук. Жаль было тела, разбитого временем и ревматизмом. Мои конечности к этому времени утратили гибкость, присущую только юности, глаза стали близорукими, а мысль — туманной и лишенной былого остроумия. Но еще не все было потеряно. Еще оставалось какое-то время. Можно было позаимствовать умение полета у этих удивительных существ. Именно у ворон…

Я прекрасно отдавал себе отчет в том, что никакие вороны меня там, в гнезде, кормить не будут, поэтому решил взять с собой еды на первое время и кое-какие необходимые вещи. Раскопал старый походный Лидочкин брезентовый рюкзачок, полинялый до белизны, с потертыми кожаными ремнями. В него я сложил два батона хлеба по 8 рублей из «Монетки», три банки лосося, три упаковки кефира «Домик в деревне», свернутую в бараний рог палку краковской колбасы и бутылку армянского коньяка пятилетней выдержки. Этого на какое-то время должно было хватить. Помимо съестного, я положил в рюкзак желтый фонарь с прорезиненным корпусом и ржавый складной нож. Подумал, не забыл ли чего. Лидочка должна была скоро вернуться, поэтому я спешил: натянул серую шведскую куртку с капюшоном, налил в блюдце молока одноглазому Лидочкиному коту, запер дверь и ушел.

Во дворе разгоралась желто-красная осень. Сквозь жидкий туман иногда пробивалось солнышко, и тогда становилось тепло. Но ночами бывало прохладно, чаще моросил холодный дождик, и налетал порывистый ветер. Весь двор был усеян мокрыми листьями. Они лепились к разноцветным машинам, к черному блестящему асфальту, к прутьям крашенной черной краской ограды. Во всем дворе не было никого, и я подивился, насколько удачно все складывалось. Никто не остановил, не окрикнул…

А липа роняла прозрачные тени на желтый кирпич высотки и задумчиво шелестела. Стояла она, как столп мироздания, мощная, вселяющая уверенность в моем замысле, с огромным, мокрым от дождей черным гнездом между осыпающихся листьев. И еще казалось, что само солнце сошло со своего насиженного места и вращалось теперь только вокруг моей липы.

Я закинул на крышу гаража рюкзак, тот глухо, но громко стукнулся о стальной лист. Затем, наступив на навесной замок, я ухватился за край крыши и с усилием перенес на нее другую ногу. Эти манипуляции мне дались с большим трудом, чем я предполагал. Я уже стоял довольно высоко на крыше гаража, изрядно обессиленный, в ужасе от своей затеи. Малодушие овладело мной от мысли, что меня застукает Лидочка или кто-то из соседей. Я вдруг осознал всю нелепость своего положения, ведь я мог застрять в невероятном месте, потому как сил добраться до гнезда могло просто не хватить. И все-таки, немного отдышавшись, надел на спину рюкзак и подступился к липе. Плохо помню как, но, обсыпаясь желтыми листьями, я забирался все выше. Ветви от моих движений вздрагивали каждый раз все сильнее. Некоторые сухие сучья предательски обламывались под моими неуклюжими конечностями. Я цеплялся, как умел, ободрал о кору руки, но самым неприятным было мгновение, когда рюкзак запутался в проводах и у меня не осталось сил ни спуститься, ни забраться выше.