Рут Хоган - Мудрость Салли

Дерьмо.

– Когда я приехала в больницу, он сидел один, в пустом коридоре, и все еще держал в руке шарик.

Китти снова делает глоток мартини.

– Он так и не вернулся. Мужчина, за которого я вышла замуж, полный жизни, не боявшийся ничего, исчез в тот день навсегда. Он сказал, что зарабатывал на жизнь ловкостью рук и потерял свою жизнь одним движением руки. Он просто сдался. Спустя ровно год он как обычно отыграл представление, выпил бутылку виски и бросился с пирса.

Дважды дерьмо. А вот этого я не ожидала. Будь я на работе, то смогла бы с этим справиться – нашла бы какую-нибудь дежурную фразу и уговорила клиента продолжить. Но Маша вне работы понятия не имеет, что сказать человеку, чья маленькая дочь трагически погибла, а муж совершил из-за этого самоубийство. Я по личному опыту знаю, что банальные и сентиментальные утешения в таких случаях не помогают, и знаю, насколько пусто они звучат. Пытаюсь подобрать какие-нибудь слова, чтобы выразить, как мне жаль, сказать, что я понимаю, каково это – потерять ребенка, но прежде, чем я успеваю сформулировать, все ускользает. Это как пытаться выиграть приз на дурацких автоматах, где нужно достать щипцами игрушку и донести ее до сброса. Насколько крепкой ни казалась бы хватка щипцов, прямо перед сбросом она непременно ослабевает, и приз падает. Все, что мне удается промямлить, – «дерьмо».

Боюсь, в этот момент Леди Т. отреклась бы от меня навсегда, но Китти Мюриэль, несмотря ни на что, смотрит на меня с улыбкой.

– Точно. Самое настоящее дерьмо.

– Как ты смогла жить дальше?

Похоже, мой вопрос совершенно не обеспокоил Китти Мюриэль. Она опускает бокал, поворачивается ко мне и берет за руку. Я чувствую, как горят щеки, хотя не понимаю почему. Она ничего не знает про Габриэля. Китти смотрит мне прямо в глаза и отвечает на вопрос:

– Потому что я верила, что однажды радость жизни будет ярче, чем отчаяние из-за смерти моей Джой.

– И оказалась права?

– Да, дорогая, да. Понадобилось время, но да, я была права.

Слезы, которые я так отчаянно пыталась удержать в глазах, стекают по щекам, и в горле замирает сдавленный всхлип. Я уже не могу остановиться. После долгих лет сдерживания, замалчивания и мучений дамба наконец прорывается. История Китти Мюриэль преподала мне невероятно ценный урок. Губительный страх, что если я буду жить, любить и смеяться снова, то каким-то образом оскверню память сына и обесценю его смерть, полностью опровержен жизнью Китти Мюриэль. В отличие от Валентина, она нашла мужество жить дальше и следовала совету, который мне дала Салли. С тех пор она всегда танцевала для Джой.

Она похлопывает меня по руке и ждет. Ее ребенок мертв, как и мой, но она любит жизнь, и ей не нужны советы Леди Т., как ее проживать. Я тоже так хочу. Но прежде чем действительно отпустить прошлое, мне нужно кое-что сделать. И я делаю то, чего не могла сделать двенадцать лет. Рассказываю кому-то, что случилось. Рассказываю живому человеку, а не мертвому. И не общие факты, а каждую черточку, каждый полутон, каждую запятую, каждую паузу, каждый вздох, каждый шепот. Каждую деталь того дня, который я никогда, никогда не забуду. Я рассказываю ей, что это был прекрасный весенний день, полный новой жизни и свежих, зеленых листьев. Рассказываю, каким чудесным мальчиком был мой Габриэль и как он любил кормить уток и ловить в воздухе маленькие белые перья, потому что я говорила ему, что это ангелы. Как мы пели в машине по дороге на реку в тот день, и Габриэль делал движения из песенки пухлыми розовыми ручками, ладошками.

На нем были новые синие сандалии, и он все время пытался их снять и смеялся, если я ему не разрешала. Когда мы шли к берегу реки, Габриэль сжимал пакетик хлеба в пухлом розовом кулачке, и я крепко держала его другой рукой. Он так спешил к уткам, что постоянно спотыкался, и я каждый раз его ловила. Но меня поймать было некому. Когда мы спускались к воде по скользкой тропе, я поскользнулась и упала. А потом наступила темнота. Следующее, что я помню, – как пульсирует голова, липкая и мокрая от крови, взволнованные голоса где-то совсем близко, и как кто-то прикасается к моей руке. Помню запах влажной земли и теплой травы и самолет, разрезающий пустое синее небо, как серебряная заноза. Первое, что я произнесла, – имя моего сына, но его уже не было.

Я потеряла сознание, но надолго ли – я не знаю. Ударилась головой об единственный булыжник на тропе. Пара, гулявшая с собакой, нашла меня и позвонила в скорую, но они не знали, что я пришла не одна. Полиция нашла один из сандаликов Габриэля, левый, прямо у берега, и неподалеку плавал пакетик с хлебом. Два дня они прочесывали мутные воды, но могила Габриэля не хотела его отдавать. Водолазы не удивились. Река была слишком длинной, слишком широкой, слишком глубокой, слишком быстрой, в ней было слишком много поворотов и изгибов, тайных крипт, гробниц и катакомб в переплетениях корней и клубках водорослей. Он исчез навсегда. И теперь, спустя столько потерянных лет ожидания, я должна отпустить его.

Китти Мюриэль сжимает мою руку и молчит. Потом смотрит мне в глаза и с мягкой улыбкой говорит:

– Дерьмо.

И все. Больше ей ничего говорить не нужно. Она знает, что я знаю. Она выдает мне очередной крошечный платочек, которым я пытаюсь привести в порядок лицо, и наливает еще мартини.

– А теперь как насчет платьев?

Она поднимает крышку красивого деревянного дорожного сундука и достает потрясающую коллекцию платьев, одно за другим, словно волшебник, вытягивающий шелковые платки из рукава. Три чайных платья с цветочным узором, лавандовое шифоновое вечернее платье с расшитым бисером лифом, два дневных платья из фисташкового шелка-сырца и черное бальное платье из тафты. Следующий час я провожу заходя и выходя из-за тканевой ширмы, примеряя эти невероятные винтажные изделия, пока Китти сидит на краю кровати и машет веером из страусовых перьев в знак одобрения. Все платья сидят на мне идеально, и Китти настаивает, чтобы я забрала их в качестве подарка. Я восхищена, потрясена и смущена одновременно и рассыпаюсь в благодарностях, но Китти не принимает их всерьез.

– Они тебе очень идут. Гораздо больше, чем мне. Думаю, мама всегда хотела, чтобы во мне было чуть больше Одри Хепберн и чуть меньше Барбары Виндзор. Иногда я чувствовала, что она и меня считала чересчур «дешевкой».

– Она ошибалась.

Похоже, с жизнерадостностью Китти боролся не только монастырь. Мы упаковываем платья в бумагу, и Китти одалживает мне чемодан.

– Правда, не знаю, как тебя отблагодарить… – снова начинаю я.

– Пригласи меня поплавать в тот прекрасный открытый бассейн, Маркус рассказывал, ты часто туда ходишь. Это будет прекрасной благодарностью.