Евгний Куренной - Охота на тайменя

Долгих полтора месяца в долине Мензы' не было дождей. С прихода майского тепла и почти до конца июня ни капли влаги не упало на луга, хребты, в истоки ручьёв и речек, на песчаные и каменистые косы, которые в знойный полдень так раскалялись под нещадным солнцем, — что босиком на них невозможно было ступить. Менза' настолько обмелела, что обнажила дно от берега до берега — хоть камни считай. Открылись даже ямки под кручами, кустами, на лихих поворотах реки. За первые три дня своего отпуска я не мог поймать на спиннинг ни единого леночка, не брал и хариус на удочку в светлой, как слеза, и тёплой воде. Рыба после нереста плескалась, жировала теперь в быстрых притоках Мензы, что бегут по тайге с вершин, с гольцов и прохладны, свежи в любую жару. Только владыки реки — таймени (им тесно в малых притоках: нет раздолья) скрытно и опасливо отстаивались по глубоким притенённым улова'м — под скалами, коряжинами, среди горбатых валунов-утопленников. Повыше деревни, куда я приехал на месяц, и за нижней околицей были такие места, где по всем признакам да и рыбацким рассказам, наблюдениям прежних лет, обязательно должны держаться, обитать таймени — «квартиры»-то у них постоянные, но и оттуда я возвращался ни с чем. Лучшие цеплял блесны и якоря, к улова'м старался подойти так, чтобы тень моя не ложилась на воду, забрасывал и в самую стрежь, и сбоку — всё без толку: ни одного удара или хотя бы всплеска около снасти. Как будто совсем обезрыбела река.

Решил попытать счастья перёметами. Взялся, наладил два, наживил пойманными корчажкой в курье' гольянами и на ночь закинул из-под яра попёрек плёса, прямо напротив деревни. Возился не зря: утром снял с крючков полдюжины налимов и матёрого, с черной спиной и радужно-красными боками, ленка'. Ну что ж, всё-таки хоть кое-что. Выходит, и в малой, обмелелой Мензе есть рыба, да только блесной её в эту пору не обманешь: всё видит, различает в совершенно прозрачной воде, осторожничает. Принес я добычу домой, в избу деда Багрова, у которого остановился по давней дружбе, и мы, впервые после моего приезда, сварили внушительный котел духовитой ушицы — шарбы', как тут говорят.

— Ну, спасибо рыбаку, — поблагодарила хозяйка избы, сухонькая и прямая, точно листвянка, бабка Марья, — накормил налимьей шарбой. Похлебала в охотку.

Дед Багров, поднимаясь из-за стола, сказал по этому поводу:

— Налимья, конечно, ничего. Однако из тальменя — слаще и пожирней. Верно, Кешка?

Младший дедов сын Кешка один только и остался в родительской избе, с отцом-матерью. Давно вышла замуж и уехала в райцентр, в Красный Чикой, сестра. Переженились двое братьев и жили отдельно, своими семьями, здесь же, в деревне. А Кешка всё никак не мог выбрать себе невесту. Парень хоть куда: высокий, плечистый, весь налитой упругой силой, синеглазый, с густой и дикой, не каждая расческа продерётся, копной светлых кудрей на голове и нравом добрый, покладистый — он уже который год после армейской службы холостяжил, оставался без пары, и от этого — от избытка воли, беззаботности, а порой и понятной тоски — частенько, по любому удобному поводу и без него, прикладывался к вину, за что выслушивал дома одни и те же упрёки: «Да хоть бы уж поскорей обженился. Сколь же будешь болтаться шаляй-валяем? Молодуха бы тебя хоть маленько к рукам прибрала. А так-то — совсем избалуешься с этим вином, гром его побей». Но Кешка и не женился, и вино не собирался презреть — жил, как жилось. Еще до армии он выучился на электромонтера, служил в войсках связи, но в деревне, на отдалённом участке таёжного госпромхоза, дела ему по специальности не было, и он работал мотористом пилорамы. Себя Кешка особенно не утруждал. Пилораму запускал через два дня на третий, а то и реже, так что времени для рыбалки, охоты и прочих потех оставалось ему с избытком.

Запивая обед чаем, Кешка неторопливо ответил отцу:

— Ты попробуй излови его сейчас, тайменя-то. Ни на чё, язва, не берет. Грамотный какой.

— На то он и тальмень. Хитер зверь, нечего сказать. Обмануть его не так-то просто. По светлой воде — тем более… А ночью-то ещё не пробовали? Ночью надо, — подсказал дед. — На «мыша». Да пода'ле от деревни — на низу', на больших плёсах. Там раньше у-у какие дурилы стояли. Едешь на коне по косогору, и сверху видно: стоят в плёсе за камнями, чернеют, будто поленья. Теперь не знаю, давным-давно там не был. Сплавать бы да поглядеть.

— Присоветовал тоже, — ершисто возразил Кешка. — Сплавиться туда — раз плюнуть, большого ума не надо. А как обратно? Воды-то в Мензе — одни слезы, в любом месте можно перебрести.

Мелководье и не давало нам с Кешкой ходу, удерживало в деревне все эти дни. Сплыть по реке на испытанной Кешкиной моторке к тем плесам, которые помянул дед, километров за тридцать, а то и подальше, куда редко забираются местные рыбаки, не так уж трудно — течение унесет, знай только лодкой правь. Но как потом подниматься против течения, через оголенные пороги, перекаты, длинные шиверы? Быстро кончишь мотор, и лодку придется до самой деревни по-бурлацки, волоком тянуть и толкать шестом — занятие изнурительное и бесконечно долгое.

Дед Багров — сутулый, рукастый и жилистый, в свои шестьдесят пять ещё крепкий, непоседливый и до работы падкий — поглядел из-под серых бровей в окно на безоблачное, белесое от зноя небо. Сочувствуя и нам с Кешкой, и тайге, покачал головой:

— Когда же она нонче переломится, погода-то? Не может же всё лето — без дождя. Нельзя, сгорит всё. Пожары пойдут по тайге, по кедрачам… Не-ет, чуют мои кости — должна переломиться. Скоро быть дождю.

Старик не обманулся. Два дня спустя погода и верно переломилась. Перед закатом солнца от неведомых дальних верховий Мензы, со стороны Монголии, по всему горизонту поднялись и затянули небо тяжёлые, подбитые чернотой тучи, в сумерках из-под них по хребтам ударили молнии, и всю короткую июньскую ночь над горами гулко, раскатисто и неукротимо грохотала гроза, вдали короткими всплесками полыхали зарницы, и шумел, плескался, булькал, что-то весело бормотал тёплый обильный дождь: омывал склоны сопок, берега реки, избы, амбары и стайки, деревенскую улицу, поил огороды, поля, луга — всю изнурённую долгой сушью землю.

За ночь лишь единожды пробудился дед. Поворочался, покряхтел, послушал, как шумит, лопочет за окнами дождь, окликнул сына:

— Кеха, а Кеха… Лодка наша ладно стои'т, путём привязана? Не унесёт?.. Слышь, чего говорю, Кеха?

— Чего, чего, — недовольно буркнул тот спросонок. — Унесёт, куда там… С такого дождя, река и прибыть не успеет. Вон сколь сушило.

— Так вишь — не перестаёт.

— Перестанет. Не век же ему теперь лить.

— Утром поране всё одно пойди глянь… Слышь, нет?