Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

Они смеялись, и эхо разносилось над речкой.

— Ой, Толя, спасите!

Воронов и без того не отводил глаза, смотрел, как голым телом она перед ним мелькала, обтянутой мокрым купальником фигурой.

Они вышли наконец из воды, Горев бросился животом на песок возле Воронова.

— Теперь и дальше можно! — сказал он.

— Ладно тебе! — сказал Воронов. — Торопыга.

Он стоял на коленях перед рюкзаком, доставал оттуда хлеб. Костер уже горел. Оксана Семеновна подошла тоже и остановилась по ту сторону костра. Воронов не успел отвести глаз, и она заметила, к а к он смотрит.

И опять, как утром, и вчера, и третьего дня, почувствовала волнение и скованность. «Нет, это уже невозможно», — сказала она себе. Рано или поздно, а скорее вот-вот, все это должно как-то разрешиться. Воронов делал вид, что ни о чем ином, кроме работы, и не думает, и она приняла эту маскировку, сама вела себя так же, но в глубине души понимала, что в этой непростоте, подчеркнутости, сухости уже есть фальшь и все не так просто. Может быть, она оттого так устала сегодня, была раздражена и несобранна, что вместо работы в голову все время лезло одно, а она не хотела этого. И ничего не могла поделать с собой. И вот снова — тяжелые, убегающие его глаза.

— Я свинину не буду открывать — жарко, — сказал Воронов. (Нужно ему это спрашивать, про свинину!)

— Подумаешь! — ответил Горев. — Давай-давай!

— Да, конечно, — ответила тоже Оксана Семеновна, не особенно вникая в то, что говорит. Она уже лежала спиной на песке.

Костер разгорелся, и Горев пошел с чайником к воде. А Воронов двинулся сюда, к ней. Что ему надо?

— Часика два, может, тут останемся, пока жара спадет, а? Место-то какое…

(Нельзя было оттуда, от костра, спросить?)

Она давно обратила внимание: он не называет ее по имени-отчеству. Вот и сейчас так. И остановился в двух шагах, мнется, а глядит вбок, как будто интересно ему, как Горев, стоя по колено в воде, полощет чайник.

— Может быть, — ответила она, — посмотрим…

Он не отошел, продолжал стоять, тень его касалась ее ног, и ей хотелось подобрать ноги, отодвинуться.

— Пойти косынку простирнуть, — пробормотала она и, не глядя на Воронова, поднялась.

— Место-то что надо… — сказал опять Воронов.

Она машинально отряхнула прилипшие сзади песок и травинки и знала, что Воронов глядит, глядит на красные полоски, оставленные этими травинками на теле.

Горев шел навстречу ей с чайником, улыбался — в одной руке чайник, в другой крышка.

— Ох и водичка, ох и чаек будет!

— Что?

— Водичка, говорю!

— А-а. Да, место тут ничего, — сказала она рассеянно и подумала, что, слава богу, Гореву и в голову не приходит.

Через полчаса, когда поели, она осталась на отмели одна — Воронов отправился по берегу за ягодами, Горев ушел по воде с фотоаппаратом — аппарат был не его, Воронова, как и ружье, но снимал и стрелял, а потому и носил эти вещи Горев.

Разомлев на солнышке, она задремала. Обедали весело, Горев острил, она чуть успокоилась и даже посмеялась вместе с Горевым над Вороновым, как он уплетал надувая щеки, сухари с тушенкой. А теперь солнце пекло, и не хотелось ни думать, ни двигаться. Казалось: юг, море, пляж. Да и что, в самом деле, такого, ну подумаешь, ей-богу, еще столько времени впереди, что лето портить.

Очнулась — и, открыв быстро глаза, увидела совсем близко повязанную косынкой голову Воронова. Он стоял рядом на коленях, в обеих сложенных ковшом ладонях нес что-то — ягоды, догадалась она. Машинально закрылась, потянула на себя угол одеяла, на котором лежала, защемила в кулак расстегнутый ворот ковбойки, Воронов улыбнулся — улыбка вышла жалостной:

— Вот, насобирал….

У нее, наверное, тоже лицо было не свое, и она быстро, радостно притворилась, приподнялась:

— Ой какие!

Она подставила ладони, и Воронов пересыпал ей теплые ягоды, землянику, и она стала есть ртом с ладоней.

— А себе-то?

— Ну уж тоже! — Он все так же стоял рядом на коленях, осевши только чуть назад, глядел, как она ест.

Ей было ни подняться, ни повернуться — он слишком близко был от нее, и она, доев ягоды, устав опираться одним локтем, опять откинулась и легла, улыбаясь ему благодарно.

— Оксана, — сказал он глухо, не глядя, будто позвал, и она точно провалилась от волнения и уже знала, что он скажет дальше. Она скользнула взглядом по сторонам, по блестящей реке, до самого ее поворота, боясь, что Горев рядом и…

Воронов наклонялся, а она чуть отползла на спине в сторону от его лица, от рук, тянувшихся к ее плечам.

— Толя, вы что?

Лишь потом она поняла, что говорит шепотом, будто в комнате. Нет, это нельзя было, тут, на пустом, открытом месте, на солнце, нельзя. Она еще отползла и села, и он едва не ткнулся в песок, потеряв равновесие и дыша тяжело, как от бега.

Оксана Семеновна опять огляделась, ища Горева, и быстро встала.

— Где же Валя? Надо идти…

Не то, не то, совсем другие надо было говорить слова — грубо, резко, поставить его на место. А она шептала испуганно, и теперь вот тоже, будто ничего не произошло, говорила не те слова.

Между тем Горев видел всю сцену. Он ходил по реке, фотографировал, радостно представлял себе, как зимой, в ванной у друга Сани, когда за окном будет снег да мороз, он увидит медленно выступающие на фотобумаге ели, пихты, вспомнит этот жаркий светлый день, блеск реки, отмель. Потом он выбрался на берег, сразу вступил в лес — поверху летала с одной еловой лапы на другую маленькая белка или бельчонок, ему хотелось сфотографировать ее. Чем-то острекал ногу — кожу пекло, как от ожога, он опять ступил в воду и пошел назад. Еще издали увидел, как тихо идет Воронов к спящей Оксане, неся перед собою сложенные ковшиком ладони. Вот щелкнуть их сейчас! И он стал вдоль берега осторожно приближаться, изготовив фотоаппарат. Но что-то было в лице Воронова, в его крадущейся походке такое, отчего Горев насторожился. Вот Воронов почти подошел, стоит, смотрит, опускается на колени. Так. Горев сделал еще несколько тихих шагов. Да, это уже было, он уже испытывал как-то недавно, совсем случайно, такое же неприятное, ревнивое чувство, что-то однажды показалось ему подозрительным, какой-то их взгляд, или взгляд Воронова, или Оксаны. Нет, не может быть… Он увидел, как испуганно проснулась Оксана, но потом поднялась на локте, ела ягоды. (Хоть и далеко было, но он сделал один за другим два снимка.) Нет, кажется, ничего особенного. Но вдруг Воронов наклонился, протянул руки, заслонив Оксану. И тут Горев отвернулся и перестал смотреть.

Черт знает что! Он стоял по колено в воде, в трусах и рубахе. Куда деваться? Сразу чувствуешь беспомощность и одиночество. Что теперь? Стоять в воде с этим дурацким аппаратом на шее и ждать? Чего?

«Ну и сволочь, — говорил он про себя о Воронове. — Надо же, а!» Он тут же вспомнил, как уезжали, сидели все вместе у Сани в последний вечер, и Толя Воронов был со своею Лидочкой и, когда уже все выпили, Толя стоял за столом, обняв Лидочку за плечи, и кричал: «Осенью всех приглашаю на свадьбу, поняли?» Лидочка, опустив глазки, улыбалась, все орали «горько! горько!», и они целовались, будто это уже и была свадьба. А Оксана? Может, это у нее система, каждое лето вот так?.. В какой это книжке парень кричит: «Перестаньте проституировать!» Выйти сейчас к ним и закричать бы так.