Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

Они посмеивались сейчас надо мной, но я видел, что на этот раз без злобы, добродушно, и сам тоже робко улыбался.

— Ты в инструменталку сам теперь не ходи, — сказал Панину Юрка Корольков, еще один наш фрезеровщик. — Его посылай, он тебе все достанет.

Все на разные голоса загоготали. Я залился краской. Панин оглядывал всех с вопросом, ожидая, чтоб ему рассказали, в чем дело.

— Ой, умру! — стонал Володька. — Чаем поила!

— Да ладно вам! — сказал Панин. — Ленка, что ли, опять?

Филя быстро, привирая, рассказал ему, как Лена со мной заперлась в инструменталке, и вроде уж чуть ли никто в цехе и не работал, все бегали в щелку смотреть, как мы там с ней чаи распиваем и прочее.

— Да ну, не так это все, — сказал я хмуро.

— А как? А как? — подскочил ко мне Филя. — Обжал ты ее, обжал?

— Да ну вас! — сказала Тома.

— Она сама кого хочешь… — сказал Юрка. — Уж я-то знаю.

— Ты-то что, ты-то, конечно! — сказал Панин, и опять все загоготали, глядя на Юрку, вспомнили уже, видимо, какую-то другую историю, насчет Юрки.

Вот так благодаря Панину в первый раз стоял я вместе со всеми, участвовал в общем разговоре и почти не чувствовал себя чужаком, не думал мучительно и растерянно, как все время думал, что я будто с луны сюда свалился. И еще я почувствовал, что не до такой уж степени существую здесь сам по себе, никем не замечаемый, — все, оказывается, обо мне знали, все видели, приглядывались. Что ж, был рад. Мне стало легче.

— Я в понедельник выйду, — сказал мне Панин. — В вечернюю. Давай договорись с мастером, выходи в вечер тоже.

Я вечерами сидел в читальне, потом на мне была обязанность забирать в шесть братишку из детского сада, но сейчас я об этом не вспомнил.

— Хорошо, — сказал я. — Ладно. Обязательно.

И в следующий понедельник вышел в вечернюю смену.

Стол Дмитрия Дмитрича стоял на другом конце цеха, у окна, ничем не огороженный, всегда чистый: чернила, ручка, какой-нибудь чертеж на углу, прижатый новенькой деталью, и ничего больше. Мастер редко сидел за столом. Сейчас, пожалуй, впервые за три недели я видел его на своем месте. И к тому же без кепки и в очках. Он подписывал наряды. Привинченная к стене лампа — точно такая, какие укреплены на станках, только на раздвижном штативе, как у чертежников или слесарей, — освещала стол. Мастер перекладывал наряды справа налево, из одной аккуратной горки в другую, исписанным вниз, чтобы никто не заглядывал, какие он ставит расценки. Мы подошли к его столу вместе с Паниным.

— Ну? — строго спросил мастер. Он прикрыл ладонью лежавший перед ним наряд и нетерпеливо глядел на нас.

— Я вот что. На станок надо парня поставить, — сразу сказал обо мне Панин. — Сколько ж ему…

— Поставим! — оборвал мастер. — Знаю.

С этим надо было и уйти. Но Панин не ушел.

— Сегодня, Дмитрич, надо поставить, — сказал он терпеливо.

— Ты видишь, да? — мастер кивнул на наряды.

— Понятно, — Панин тоже кивнул. — Там «вернер» пустой стоит, на котором днем этот, тоже новенький, работает, как его?..

— Титков, — подсказал я тихо.

— Вот, Титков. Так он пустой стоит. Я его, — Панин кивнул на меня, — на «вернер» поставлю.

— Успеет!

— Ну, Дмитрич…

— Успеет! Все равно сбежит через год.

Вот оно что! А я-то, дурак, ходил за ним, просил…

— Почему это? — сказал я хмуро.

— А то у нас таких не было, мы не знаем! — Мастер обратился к Панину: — Ты сколько того Валеру своего учил? А где он? В мячик играет? То-то…

Я даже растерялся, непонятно было, почему он говорит так зло и старается меня обидеть. Панин, чуть склонив голову, слушал.

— Придут, понимаешь, на два дня… Больно много ученых развелось, работать ни черта не хотят. — Мастер снял очки, мясистое лицо его покраснело, он перевел теперь глаза на меня и глядел, ей-богу, с ненавистью. — Вот ты? Я тебя насквозь вижу. Книжки в голове. Рабочим, что ль, будешь? Как вот он, — толстым пальцем в Панина, — или как я? Что в колхозе, что здесь. Все учатся, учатся… А горб гнуть — дядя…

— Ну ладно, Дмитрич, все мы теперь учимся…

— Ты не ладь — учимся! У меня план. А мы на этих цуциках каждый год теряем…

— Ладно, Дмитрич…

Я уже не мог больше. За что он так? Что я-то ему сделал? Если в университет хочу, так все равно на заочное, а на завод я по-настоящему пришел и никакой работы не боюсь. Может, я… Но даже если так, ему-то что? Я уж и без того наслушался всяких таких слов от соседа Федора Алексеевича, довольно. Вот, мол, каждый должен трудиться, руками должен что-то делать, вот этими вот руками своими, ручками, чтобы мозоли и чтобы на чужом-то хлебушке не сидеть… Он мне старые штаны с кантом подарил, и вообще они нам помогали, так что Федор Алексеевич считал себя вправе быть мне вроде бы вместо отца. А я слушал покорно, и кивал, и только молча, про себя, отвечал ему, что надо быть дураком, чтобы говорить всякие такие вещи в двадцатом веке при современной системе разделения труда. Просто ослы, честное слово!

А мастер все продолжал насчет «щипанной интеллигенции» и тому подобного.

— Ученые тоже нужны, — угрюмо сказал я.

— А! — Он махнул в сердцах рукой. — Ученые! Чужой хлеб жрать вы нужны!

«А врачи? А вот эти станки, а машины, а эта лампа?» — хотел я сказать первое пришедшее в голову и совсем было раскрыл рот, но Панин глянул искоса: молчи, дескать, и я ничего не сказал.

— Так договорились, значит, Дмитрич? — сказал Панин опять очень терпеливо.

Мастер отбуркнулся и уткнулся в наряды: Панин подмигнул мне, и мы отошли.

Так я получил станок.

Как мне нравилась вечерняя смена! Цех становился красивым: уютно горят лампы над станками, освещая только рабочую часть станка и руки, все на своих местах, никакой лишней суеты, людей мало, чисто. Не видно ни технологов, ни мастеров, никто не останавливается у станка, не глазеет, не говорит тебе под руку, так ты работаешь или не так. Оглядишь весь цех — все спокойно, мирно, немного загадочно. Все заняты делом, и ты тоже наравне со всеми — что может быть лучше.

За то время, пока я слонялся по цеху, я все-таки понаблюдал, кто и как работает, кое-что заметил, и Грише не пришлось объяснять мне все с самого начала. Он просто давал мне чертеж, говорил, каким инструментом лучше работать, когда сменить фрезу на сверло или наоборот, на какой скорости лучше резать ту или иную сталь. Если у меня не ладилось, я подходил и спрашивал. И он сам несколько раз за смену отрывался от своего станка, наведывался ко мне. Постоит, посмотрит, скажет одно-два слова и отойдет. Так я выточил свои первые детали: небольшие кубики, пластинки, и все было в порядке, наряд оформили на мое имя, детали принял ОТК, и они пошли дальше в дело.

Мой «вернер» был большой, солидный станок, еще не старый, послушный. Гриша говорил, что опытный человек любую работу на нем может делать, от самой грубой до самой тонкой. Я не меньше часа тратил в первое время в конце смены, чтобы вычистить станок, протереть, смазать, и он стал совсем как новенький. Титков, мой сменщик, как я заметил, тоже оставлял мне станок безукоризненно чистым. Тумбочка нам тоже полагалась на двоих, сначала нам нечего было в ней держать: я клал книги, тетрадки, Титков бутылки из-под молока и чистую ветошь и тряпки, которые он потихоньку собирал по цеху, а потом уносил домой. Через какое-то время нам выписали личный инструмент — ключи, штангенциркули, напильники и прочее, и тумбочка стала такой же, как у всех: там и инструмент, и чертежи, и масленки, и недоделанная деталь, и пирожок с рисом — все твое хозяйство. Я, как было у Панина, выстелил тумбочку чистой бумагой, все укладывал аккуратненько, Титков сначала тоже, но потом опять забил свой ящик тряпками, бутылками, запихивал туда хозяйственную сумку, с которой ходил на работу.