Михаил Рощин - На сером в яблоках коне

И вот он, десятый.

8 Марта, в Женский день, у нас в школе решили устроить большой вечер, пригласили соседние школы. Наша директриса, Клавдюня, горела идеей общерайонной школьной консолидации. Клавдюня почему-то меня считала одною из самых примерных учениц и всегда, до неловкости, обращала внимание других на то, как я аккуратна, как играю на пианино. По предложению Клавдюни меня выбрали в совет по проведению вечера, мы решили пригласить курсантов музыкального училища или суворовцев, — целое событие. К вечеру готовились почти месяц, собирали деньги на цветы, организовывали самодеятельность. И вот — все пришли. Восьмое марта! Парни в белых рубашках, в галстуках, музыканты в мундирах, девчонки разряженные. А он один был в свитере, в стареньком, черном, видно, крашеном, с отвисшим воротом, левой рукой придерживал этот ворот у горла. Но глаза веселые, насмешливые, как всегда. Я уже все знала, что сегодня кончится мое ожидание, может быть, с ним познакомлюсь. Но тогда — если бы люди могли предвидеть, как растут их аппетиты! — мне было довольно глядеть на него сколько захочется. В тот вечер я была уверена в себе, никогда не чувствовала себя такой взрослой, смелой, свободной и понимала, я должна нравиться, должна обращать на себя внимание. Это еще потому, что я ведь была одной из распорядительниц вечера, меня без конца о чем-то спрашивали, ко мне подбегали, я распоряжалась, торопилась, все время в центре, и все шло так, как было задумано, все удавалось.

Кончилась долгая торжественная часть, пионерский монтаж «Мамы всякие нужны, мамы всякие важны», подношение букетов сидящим в президиуме — Клавдюня растрогалась и прижимала к глазам белоснежный платок — потом кончился концерт, на котором Лорка читала стихи, я играла Скрябина, — когда все это, наконец, закончилось и стали шумно выносить стулья, освобождать зал для танцев, хромой, улыбающийся Левушка остановил меня, когда я пробегала мимо их группы (я уже знала, знала, что так будет!), и познакомил со своими товарищами.

Они протягивали руки, называли свои имена, которые я знала, кажется, всю жизнь, улыбались, наперебой острили. Он тоже протянул руку, тоже улыбался и немного воображал, я чувствовала грохот счастья в ушах или грохот стульев за спиной — радиола уже гремела, и грохот своего сердца, я легко говорила, легко отвечала, смотрела и смеялась свободно, как никогда.

Все это продолжалось, наверное, не больше минуты, но я не могла не понять: первый раз в жизни я так смела, так открыта с незнакомым человеком, чего за мной не водилось, и кокетлива и привлекательна в своей школьной, «гимназической» форме, но в тонких чулках и туфлях на невысоком каблучке, — а на руках у меня уже был маникюр без лака, а за лифчиком лежала надушенная ватка, — так делала мама, собираясь куда-нибудь, и Ольга — так всех нас учила бабка, готовя нас в женщины. И я увидела по его глазам и по глазам его товарищей, что я им понравилась, и от этого стала еще счастливее — все плыло и кружилось вокруг. Миша Шпигель, в очках, с заметно подбритыми усиками, сказал: «Айда, братцы, покурим». И они пошли из зала, а в дверях он оглянулся, и за ним оглянулись другие, улыбаясь мне.

Потом были танцы, все танцевали, кроме их четверки, и я, уже как бы на правах товарища, на правах заботливого распорядителя, подходила и спрашивала, отчего, мол, вы не танцуете, и Шпигель острил: «Нам бы выпить», а он, показывая на свой свитер, отвечал: «Я сегодня не в смокинге». Да, все-таки большие воображалы.

Но потом, в суматохе вечера, я не заметила, как они ушли. Мелькали белые рубашки и галстуки, мундиры, раскрасневшиеся лица, белые банты, из-под лестниц пахло табачным дымом, я бегала повсюду — их четверка исчезла. Подошел, прихрамывая, улыбающийся Левушка, на пиджаке белел бумажный ромбик с цифрой для игры в почту, он все понял: «Обычная манера — уходят по-английски, не прощаясь». Он пригласил меня на танец и так старался, что почти не хромал. Но это ничего не значило, что они ушли. Я все равно была счастлива, хватит на сегодня, ведь свершилось самое главное — я поверила в себя.

Когда я вернулась к полуночи с этого вечера — Левушка провожал меня — и вошла в комнату, то бабка — моя постель в одной комнате с бабкиной — повернулась, тяжело кряхтя, дернула за шнурок и включила верхний сват. Бабка высоко лежала на своих царственных подушках, в очках, с книгой, в розовой рубашке с кружевами, под светом красноватого бра. Но когда я вошла, она включила верхний свет и стала рассматривать меня со своих подушек бессонно и испытующе, а я, вместо того чтобы глядеть, как обычно, непроницаемо и скучно, не могла удержать улыбки, сама чувствовала: сияю. И отчего-то необходимо было солгать, скрыть свое счастье — я боялась бабкиной иронии — и стала говорить, как удался вечер, какие обнаружились у меня организаторские способности. Бабка слушала, молчала, но продолжала так смотреть, что пришлось сказать: «Ну, ты что?» И бабка ответила с улыбкой: «Ну а еще что было?» А еще? Я плечами пожала и проворно надела халат, потому что мне вдруг не понравилось, как оглядывает бабка мою фигуру, обтянутую комбинацией, ноги, с которых я сняла, скатывая, чулки. «А еще, — ответила я, не удержавшись, уже стоя на пороге, отправляясь в ванную, — еще был там один мальчик, который мне понравился».

Это, конечно, был лучший способ погасить бабкину бдительность: пусть думает, что на каком-то там вечере какой-то мальчик понравился, ведь не расскажешь, что это за мальчик, рассказывать об этом не хочется, потому что это м о е.

«Вот то-то, — сказала бабка и, конечно, спросила: — Кто такой?» Я пожала плечами и ушла. И долго не выходила из ванной, а потом притворилась, что умираю — хочу спать, чтобы не разговаривать больше, побыть одной, перебрать снова одну за другой все минуты этого вечера.

Потом я опять долго его не видела. Это был самый долгий месяц в долгом моем ожидании. Но я все равно знала: это уже не имеет значения. Просто надо еще немного подождать. Совсем немного теперь. Чуть-чуть. Ведь десятый.

И вот я шла однажды, как обычно, в школу. В отутюженной форме, уже без пальто — стояла середина жаркого, сухого апреля, липы вот-вот зазеленеют. Старинная, с булыжной мостовой и побитым плиточным тротуаром, со старыми липами и водоразборными колонками на углах, двухэтажная, знакомая с детства улица. И тут я увидела его. Между нами не оказалось ни одного прохожего. Он! Белая рубашка, мокрые, причесанные волосы. Вот увидел меня тоже, обрадовался, и снова у него выражение, словно он летит, сдержав дыхание. Он, подумать только!.. Короче, мы поравнялись. Остановились. Он говорит: «Здравствуйте!» Киваю, довольно легко и вроде в шутку отвечаю: «Приветик!» Мол, вы шутите, и мы шутим. Но это будто не я делаю, а кто-то. А меня самой нет, исчезла, провалилась, дрожу. «Мамочка, — думаю, — мамочка моя, мамулечка!..» А он оценил мой «приветик», понравилось. «А кажется, — говорит, — мы с вами знакомы». Удалец такой. «Нет, — говорю нарочно, — не помню». — «Так надо познакомиться, меня зовут Петр». (Ах, как важно — Петр! Петр Великий!) «Очень приятно. А меня Алина». Как ни в чем не бывало. И будто я этого Петра первый раз слышу. Хотя этим Петром, этим П в разных видах заполнены все мои тетрадки, книжки. Да, забыла сказать. Мы стоим, а когда подходили друг к другу, он в руке яблоко крутил. Подкидывал, как мячик, поигрывал. Крепкое такое, зеленое, китайское яблоко, совсем свежее для весны. И тут он говорит: «А, да, Алина! (Спасибо, вспомнил!) Вот это имя! — и берет мою руку и кладет в нее это яблоко. — Вот вам. Раз вы Алина». Ни с того ни с сего. Потом усмехается своей неотразимой усмешечкой. «До завтра! — говорит. — А то опоздаю! Контрольная!..» И убегает. Я остаюсь, сжимаю это теплое яблоко и понимаю: «Ну, теперь все». Тут, думаю, кончается моя жизнь, и тут она начинается. (И правда, так и вышло, я всегда, между прочим, наперед знаю, что со мной будет.)