Николай Плотников - С четверга до четверга

Алихан открыл глаза. Они спали в хлеву, в соломе. Бревна в пазах заиндевели, в рассветной мгле храпели комки людей. Он не шевелился, чтобы не вспугнуть привкус горного снега.

К передовой шли своим ходом, кабельные катушки, палатки, рации везли на подводах. Все зябло — ноги, пальцы, живот. Небритый ездовой поплевывал, помахивал, телегу заваливало, встряхивало в колеях. Иногда тяжко вздрагивал горизонт, в низкой облачности мигали желтые зарницы.

— Это фронт, папаша? — Алихан выучил это слово — «папаша», хорошее слово.

— Это бомбять гдей-то, парнишко. Далече… — Ездовой утерся равнодушно.

— А ты… Ты там был? — Смотрели на ездового с отчаянным любопытством южные глаза.

— Бывали мы повсюдучко… В гражданскую фронт проишачил. Под Царицыном. Ясно, парнишко? Вон там и отметили. — Ездовой отогнул воротник — на морщинистой грязной шее лиловел плоский шрам. Шрам уходил под засаленные волосы. Ездовой поправил шапку, стегнул кобылу под пузо, сплюнул далеко на дорогу.

На другой день, когда ехали мимо обгорелых кирпичных развалин, уже весь горизонт перекатывался пустыми железными бочками.

— Это фронт, папаша?

— Это — свадьба Маланьина! — сердито сказал ездовой и сдвинул ушанку, освободив ухо. — Постой-кась! — Он прислушался, поправил шапку, крепко крякнул. — Оборону держат… Замерз, Алиханка? Слазь, южные твои кишки, пробегись!

Алихан бежал перед подводой, смеясь, сапоги соскальзывали, зарывались в грязный снег, из смугло-румяного рта белели зубы.

— Эй! Али! — кричали ребята из обоза. — Запрягись — прокати!

— Давай, давай! — кричал он, захлебываясь. Сейчас он видел одни веселые лица. Сейчас все на миг стали своими, хотя он коверкает слова и брезгует свининой. Он запыхался и подождал подводу.

— Влазь, Алешка, — сказал ездовой. — Нам ище тянуть и тянуть, мать их в доску!..

В деревне возле соснового редколесья стоял штаб дивизии. У края поля в отбитых немецких землянках воняло тряпьем, мятными леденцами. В желтом круге коптилки кривился рот Сонина:

— Спицын, Сергеев, Чивадзе — тянуть линию. К сельсовету — с вербами дом. Хартумов, ты вот, Али — в двенадцать ноль-ноль туда с аппаратом. В оперотдел.

Алихан угревался в темноте на полу. Завтра он все равно смажет сапоги и подошьет свежий подворотничок. Он засыпал, повторяя, заучивая: «Рядовой Хартумов. Ря-до-вой… В распоря-же-ние явился… Начальник… оперотдел… Майору, аппарат, связь есть, Соловей, соловей! Я — граната. Связь есть?»

Он лежал между Гомзяковым и Петькой Рассудовым. Спина Гомзякова согревала спину через две шинели. Спина мерно вздымалась и опадала. Где-то постукивали зенитки, жужжал и прерывался высотный разведчик — «рама», тоненько храпел Сонин в желтом круге за столом. Он спал, положив голову на сгиб локтя. «В двенадцать ноль-ноль», — вспомнил Алихан и разжал пальцы — погрузился вниз, в сон.

За вербами стоял дом, обшитый тесом. Снег на крыше подтаял с краю, поля за голым ивняком слепили настом. Был уже февраль — шло и шло время и вдруг — наступало удивление — уже февраль? В поле за домом танки вывернули чернозем на голубизну. Алихан шел вприпрыжку, аппарат оттягивал плечо, болтался автомат на шее, было жутковато идти в штаб впервые. Вчера он спросил Гомзякова:

— Штаб. Что такой «штаб»? Кто там?

— Офицера там, — скупо объяснил Гомзяков. — Спи, до двенадцати им не управиться с линией — кабель застрял в пути. Утром пойдешь.

Так и получилось. Искрились сосульки под застрехой, на ступени крыльца натаскали грязного снега, в мотоцикле, в коляске дремал сержант с забинтованной головой. У крыльца рыжий плотный автоматчик загородил проход:

— Стой! Куда лезешь, армяшка!

Кто-то вышел в сени и смотрел на них из темноты, но Алихан видел только веснушчатую рожу, белые ресницы, блатной глаз. Какие-то слова, проклятья, объясненья кружились-ломались в багряной дымке, смугло потемнели щеки, под ложечкой билось хлипкое, опасное: хотелось заплакать или броситься — убить.

— Это связь — пропусти, — сказал голос из полутьмы. Алихан увидел майорский погон, складки у рта, серые выпуклые глаза.

— Рядовой Хартумов явиться… рас-поря-жение, товарищ майор! — сказал Алихан и облизал опухшие губы.

Майор сделал шаг на крыльцо. У него был высокий лоб и здоровенный, но не злой нос.

— Иди в дом и подключи аппарат, — сказал он и повернулся всем телом к автоматчику. — А ты, рыжий черт, сменишься, доложи комвзводу — десять суток. Строгача. Ясно? Я тебе дам «армяшка»! — добавил он потише и шагнул в сени за Алиханом. В тесовые щели светило со двора. Пропуская майора в комнату, Алихан прижался к стенке.

— Спасиба, това-рищ майор! — сказал он, не думая.

— Ну, ну! Не по уставу говоришь, — сказал майор и, прищурив правый глаз, шмыгнул носом. Нос не смущал майора, верно, его ничто не смущало в себе. Весь он был какой-то простой и сильный. «Правду любит!» — подумал Алихан. Он присоединял клеммы к кабелю и исподтишка наблюдал. Майор сидел на лавке и пил чай из кружки с отбитой эмалью. Алихану было странно и смешно, что такой высокий офицер пьет чай, прихлебывая, крякая, сдувая пар, как все люди. В комнате были еще офицеры, все по званию выше Сонина, и Алихан боялся на них смотреть, он смотрел только на майора.

— Как тебя звать? — спросил майор, отодвигая кружку и вытирая лоб.

— Алихан.

— Сиди, сиди! Ты у аппарата. Можешь не вскакивать — работай. Алихан, говоришь?

— Да…

— Длинно. Да и ханов давно нет. Будешь у нас просто Али. Ну, как?

— Харашо, товарищ майор! — радостно ответил Алихан.

— Подсоединил? Проверь живо.

— Харашо — жива, жива, товарищ майор! — Он чувствовал, что майор смеется глазами, хотя голос был строгий.

И некоторые офицеры — краем он подметил и это — тоже улыбнулись. Но дружелюбно улыбнулись. Сонин — тот никогда не улыбался. А ведь этим старшим офицерам, думал Алихан, принадлежало здесь все, даже сам Сонин.

У лейтенанта Сонина было сердито обиженное лицо, когда вечером он сказал:

— Хартумов! Забирай свои манатки и перебирайся в штаб. В оперотдел. Приказ начштаба.

— Манатки? — спросил Алихан, вставая. Ребята засмеялись.

— Тихо! — прикрикнул Сонин. — Ну, вещи свои, вещмешок, автомат, все.

Штабной «студебеккер» стоял в луже возле дома с вербами. Из дома носили ящики.

— Тебе кого?

— Хартумов явился… Рядовой Хартумов, приказ есть, явился…

— А! Клади барахло, подсобляй. Ну, берись!

Рычал мотор, под тентом качались офицерские плечи, скаты хрустели по вечернему заморозку, дуло леденило колени. Алихан боялся пошевелиться, чтобы не толкнуть офицера справа. Через два часа пальцы в сапогах отмерли, точно отвалились, посинели губы.