Николай Плотников - С четверга до четверга

— Я только не нашел управление. Настройка вслепую. Куда попадет пучок — волновой конус. Ошибка опасна — нельзя направлять на себя, нельзя смотреть в себя. Это может быть смертельно…

Он остановился и, сморщившись, потер переносицу.

— Может, сядем? — спросил я.

— Вы видели и вещи, и мысли-вещи до поступка людей. Вы видели, что нельзя вмешиваться. Но сегодня я хотел вмешаться… Эти люди — преступники!

— А кто они — эти фашисты? — спросил я.

— Кто они? Не знаю. Они хотят кастрировать душу, Костя. У всех. Не только психику, но и душу. Ведь она есть. — Адам посмотрел мне в глаза. — Это просто центр всего. Неизвестный науке. Но он — есть. Они хотят оставить только рефлексы! — с отчаянием воскликнул Адам. Мне стало его жалко.

— А где они? — спросил я.

— Не знаю. Я не понял. Я хочу, чтобы вы посмотрели: их надо найти!

— Как найти? Ведь настройка — вслепую, вы сказали.

В лице Адама пробежало слабое торжество.

— Молодой человек! — сказал он гордо. — Я открою вам все… Я на пороге второго открытия: сегодня я дважды настроился на ту же точку земли. Я навещал их дважды! Хотите?

В дверь постучали, и я застыл.

— Костя! Вас к телефону! — позвала мамаша Коптяева.

Я вышел и прикрыл дверь перед любопытным тюрбаном.

— Адам Николаевич не у вас? — спросила она материнским голосом.

— Нет, это студент один, товарищ, — сказал я и взял трубку.

— Костя! — почти кричала Юлька. — Это такое свинство! Я просидела как дура…

— У меня зуб болит, — сказал я.

Упала пауза.

— Зуб?

— Даже два, — сказал я серьезно.

Опять пауза.

— Ты все врешь, — тихо сказала Юлька.

Я молчал.

— Я приеду к тебе, — сказала она.

— Не надо. Все ерунда. Не надо. — Я старался говорить спокойнее. — Не приезжай. Спасибо. Пока. — Я повесил трубку. Черная мембрана покачивалась по стенке, исцарапанной цифрами и рожами.

Когда я вошел в свою комнату, Адама уже не было. На одеяле осталось углубление, где я сидел только что. Сборник задач по химии валялся на полу. Носком ботинка я подфутболил его под кровать.

Я мысленно считал до трехсот, но вкус желтоватой таблетки еще секунду мешал мне рассмотреть полукруглый подвал, похожий на комфортабельное бомбоубежище. Четверо мужчин сидели за круглым белым столом. На столе стояли два телефонных аппарата и селектор. Мужчины были немолодые, в темных заграничных костюмах. Один курил папироску с длинным мундштуком. Я не верил, что это тот же подвал, который видел Адам. Только чтобы успокоить его, я согласился на эксперимент. Я разглядывал одного из них — усталого блондина с бесцветными бровями, который курил. Остальные сидели ко мне спиной. Три спины слушали вялый голос блондина:

— Нет, не нравится мне все это…

«На каком языке он говорит? Не по-русски, но я понимаю…»

Три затылка выжидающе напряглись. Крайний справа поправил шеей тесный воротничок и ответил:

— Но все решено. Это займет два года. Препарат 333 пущен в серийное производство.

— Результаты блестящие, — добавил кто-то.

— Вы говорите о колонии «Два нуля»? — спросил бесцветный блондин и стряхнул пепел.

— Нет. Я имею в виду приморскую колонию.

Они сидели уже не в комфортабельном подвале, а в каком-то светлом застекленном цехе. У стены стояла шеренга людей в суконной униформе. Все лица были одинаковые и желтые, как бляхи, у всех было выражение безразличной готовности и еще чего-то, вроде солидной бездушности. Но мои мысли мешали, разрушали, и я запретил себе думать.

— Номер 83, — сказал седоватый человек за столом, — вам ясно задание?

— Ясно.

— Повторите.

— Установить облучатель в клинике, вмонтировать и ждать приказа о проверке населения на ТБС.

— Кто вы?

— Врач-рентгенолог.

— А вы, сто седьмой?

— Тоже.

— Не тоже, а врач-рентгенолог.

Сто седьмой повторил ответ скучным голосом, и мне стало жутко.

— Сто седьмой, скажите, какова цель секретного облучения?

— Установить и закрепить «норму счастья».

— У кого?

— У людей.

— Не у людей, а у проверяющихся на ТБС по форме 24-5.

Седоватый сказал что-то соседу за столом, и тот кивнул.

— Сто седьмой! Пройдите в четвертый сектор, комната восемнадцать, и подождите там вызова.

Я видел, как сто седьмой вышел из строя и скованно пошел вдоль шеренги роботов к белой больничной двери. В его сутулой спине был страх. Шеренга следила за ним. Теперь я вспомнил, у кого я видел это выражение на лицах: у санитаров в морге. Сто седьмой взялся за ручку двери и открыл ее настежь. Он вышел, но еще секунду казалось, что седоватый за столом стоит на коленях и просит его вернуться безумно расширенным ртом. Может быть, это показалось, потому что сто седьмой обернулся и глянул на него через плечо на пороге?

Опять был подвал, и четверо опять сидели за круглым столом, белым, под слоновую кость. Мускулистые пальцы седоватого постукивали по столу, точно готовились кого-то схватить.

— Нет, так не пойдет, — повторил вялый голос, и все посмотрели на блондина с бесцветными бровями. Что-то изменилось в самом воздухе этого комфортабельного бункера, что-то изменилось в некрасивом носе блондина и его невидимых зрачках.

— Что — «нет»? — осторожно спросил седовласый.

— Нет, — повторил блондин и встал. Он поправил галстук и посмотрел на них сверху вниз. — Я давно хотел вам сказать, — он повел над ними бледной рукой, — что мне не нужна такая власть. Это — сверхвласть.

— Вы больны? — спросил седовласый вкрадчиво.

— Я здоров.

Все молчали.

— Я здоров. Органы внутренней охраны подчиняются пока мне, — продолжал блондин неторопливо. — И если вы введете в силу приказ о «проверке населения» (он усмехнулся устало), я арестую вас и обнародую суть этого приказа. Одновременно.

Они молчали. Мне казалось, что худенький блондин сейчас упадет от их чугунного выжидания. Но он только покусал губу и рассеянно посмотрел поверх их пригнутых лысин. В стене бункера от взгляда его подслеповатых обыденных глаз раздвинулся двухметровый железобетон. Как щель в дзоте. Сквозь щель было хорошо видно кусок, клеверного летнего луга и обочину пыльного проселка. Низкое солнце просвечивало обсахаренную пчелу в бледно-розовом соцветии, пронеслись стрижи, и закат озолотил белую грудь крайнего, а потом я услышал медленные глухие колокольцы бредущего к деревне стада. На краю луга, как далекие добрые горы, лежали вечерние облака.

— Это двурушник, — сказал деловито седовласый. Я видел, как на аккуратный галстук блондина ложится тень от железной клешни, как его сминает в комок, выворачивает, оплевывает и изжевывает механическая челюсть, но я помнил, что все это были пока только мысли, от которых сгущалось дыхание. И больше ничего. А вот щель в бетоне все не закрывалась, и даже здесь чувствовался росистый запах клевера.