Николай Плотников - С четверга до четверга

— Больше пить я не буду, — сказал техник и перестал грести. У него твердо выпятились губы. Она кивнула.

— Если б ты знала, как мне там обрыдло все, — сказал он и посмотрел на море. — Я бы не стал в него стрелять, если б не эта жара…

Он опять сильно греб в открытый океан, откидываясь назад, сжав челюсти. Теперь он смотрел немного повыше ее головы на серебристое очертание скалистой вершины, которое висело над маревом, как туча.

— Фату — Хива, — сказала женщина, не оборачиваясь. Она смотрела на отражения острова в глазах техника. «Фату — Хива», — повторили его глаза.

— Я бы их всех… — сказал техник, — с души воротит. Лучше не мараться…

Она кивнула опять, хотя ей было все равно. Она любила плыть, улыбаться, петь. Она умела только чувствовать.

— Лучше не думать, — сказал техник и прищурился на отражение морского света, дробящегося под лопастью весла. Море отдыхало в себе и в нем — везде.

Но моря больше не было. Была какая-то больничная палата в длинном сквозном сарае. Стены, сплетенные из зеленого бамбука, пропускали шум дождя, на окнах надувалась белая марля. На земляном полу стояло эмалированное ведро. Из этого ведра техник зачерпнул черпаком какой-то розовый сироп и налил в эмалированную кружку. Он нагнулся над черной толстой девочкой и стал ее поить. Его огрубевшие пальцы с обломанными ногтями нежно поддерживали барашковый затылок девочки.

Светило солнце, и шуршал дождь.

На технике был грязноватый халат и парусиновые тапочки. Девочка пила с закрытыми глазами. На других койках тоже лежали дети. Одни спали, а другие глазели. Все они тоже были черные или бронзовые, у всех были карие влажные глаза и очень тонкая кожа. Некоторые улыбались.

В углу у бамбуковой стены техник остановился. Там лежал мальчик лет четырех с удивительно серьезным толстогубым лицом. Он не спал, но его глаза ничего не видели вокруг — он смотрел только в себя. Он не смог пить сироп.

— Ничего, пацан, ничего, — сказал техник, и я заметил, как ходят желваки его небритых скул, а желтые глаза становятся жесткими от жалости.

— Ничего, ночью будет прохладней. — Техник поставил ведро и поправил простыню. — Еще два укола, и ты оживешь! — Он почти крикнул это, но мальчик не пошевелился. Только в углублениях по бокам широкого носа вздрогнула кожа, точно он хотел услышать. Но глаза его видели не техника, а красное шерстяное покрывало с черным узором. Черные воины на тонких ножках танцевали вокруг черных слонов, а под ними колебались по красной реке черные бесконечные змеи. Мальчик задышал тревожно, он просил, чтобы ему помогли плыть, но не знал — куда, он не мог выбрать между ритмом воинов и глухой жалостью техника, он плакал, молча и не закрывай глаз. — Ничего, — сказал техник, — это пройдет, я знаю, пацан, я это тоже видел, у нас тоже это есть, все есть, потерпи…

Рука техника потянулась к ребенку, грубая ладонь легла на влажный лоб, и тихие ритмы зашептали и жалуясь, и негодуя, громче зашумел дождь по стенам, по оранжевой реке заскользили черные лодки — вверх, вниз, и тогда грусть перелилась совсем вглубь и затосковала, как мудрая прародительница всех племен. Прокуренный техник, стиснув челюсти, слушал ее, закрыв глаза.

Странно, что я понял эту музыку — я, кроме джаза, ничего не признаю. Да еще старые песни. Но эта музыка пробирала до костей, точно пели сами рогатые лодки с черными гребцами, пели о том, что видел мальчик во сне, в технике, во всех людях, которые блуждали среди мудрых слонов и бесконечных змей по красному закату времени. Никогда больше и нигде я не слышал этого…

Техник по-прежнему, не меняя положения, лежал на спине в своей комнатенке, сцепив пальцы на впалом животе. Лампочка высвечивала все плоско, без теней; на его виске отсвечивала мелкая испарина.

— Иди, идол, жри, — сказал женский голос со злым отчаянием. — Иди, а то уйду я. К Нюрке мне надо. Иди, а то загнешься ты, идол, пьяница ты несчастный!

Но он так и не открыл глаз. По-моему, он сейчас даже и не слышал этого голоса.

Когда я встал с кресла, Адам сидел на полу у стены. Я ничего не мог сообразить и уставился на него.

— Ничего, — слабо сказал он, — это бывает. Пройдет.

Тогда я сообразил и стал его поднимать. Уже в кровати он попросил:

— Накапайте мне лекарства. На полочке справа. Желтый пузырек.

— Что это вы?

— Склероз, наверное… Интересно было?

— Ага… Сколько капель?

— Восемь. Интересно?

— Непонятно опять. Хотя, впрочем…

Адам подтянул одеяло к подбородку. Он дышал так редко, что я спросил:

— Может, врача?

— Нет, нет! Ни в коем случае, нет… — Он помолчал. — Одна просьба, Костя: обязательно зайдите завтра. Вечером.

— Конечно. Еда-то у вас есть?

— Есть, есть… Прогоните только эту собаку.

— Какую собаку?

— Ту, что возле ускорителя… В углу, за трансформатором…

«Надо врача», — подумал я.

— Прогнал, все в порядке, спите, — сказал я Адаму. Меня самого покачивало, как на лодке. — Может, свет потушить? — спросил я. Но он не ответил — уже спал. Во сне дыхание его опять почти пропало. Я тихонько прикрыл дверь. В ночном коридоре осторожно щелкнул язычок замка. Никто не видел, как я стоял один и старался услышать музыку в ровном сухом шорохе, похожем на дождь за стеной.

На лекциях я ни о чем особенно не думал, писал и поглядывал на потолок. Теоретическая физика прострачивала меня формулами, как промокашку, согнутые спины не давали простору, припечатывали к цифрам. Но на сопромате я сидел и слушал, о чем говорит профорг Михель Барановскому и ставил палочки на тетради — как соврет, так палочка. Я уже семнадцать палочек поставил Михелю, когда он наконец сказал:

— Спать хочется… — Тогда я поставил крестик, и зазвенел звонок.

Со второго часа я смылся — что-то злобное подкатывало и подкатывало, и хотелось душ принять или положить подушку на голову и так лежать год или два. Это у меня бывает.

В раздевалке Барановский ждал, когда Людка оденется — они тоже смывались. На ней была нейлоновая шубка и плетеная бронзовая косынка. Красиво, по-моему.

Мы втроем пошли к метро. Людка и Барановский шли впереди и трепались об Элке, а я курил и разглядывал Людкину спину, как вещь. На стальной с проседью ворс шубки смотреть было приятно.

— Подумаешь, — лениво сказал Барановский. — Элка два раза разводилась…

— Ну и что — у нее и сейчас «комплект», — говорила Людка. Они говорили серьезно. Я поставил ей плюс и подумал: удивительно, но такие вот, как она, часто говорят правду.

— Живи и другим давай, — сказал Барановский свое излюбленное и обернулся. — Кость, тебе куда?

— В метро.

— Пока, мальчики!

Барановский посмотрел на Людку своими глазками-близнецами, тряхнул небрежно ее ладонь и пошел за мной.