Дон Делилло - Полночь у Достоевского

Что именно он подразумевал под «вещами»? Вероятно, мы этого так и не узнаем. Были ли мы слишком покладисты, слишком ли охотно соглашались с ним? Видели ли дисфункцию и считали ее вдохновенной формой интеллекта? Мы не хотели ему симпатизировать, мы лишь хотели ему верить. Мы питали к непоколебимой основе его методологии абсолютное доверие. Конечно, никакой методологии не было. Был только Илгаускас. Он испытывал смысл нашего существования, то, что мы думаем, то, как мы живем, степень истинности и ложности того, что мы считаем истинным или ложным. Разве не то же самое делали все великие наставники, мастера дзэна и ученые брахманы?

Он навис над столом, рассказывая о предзаданных значениях. Мы сосредоточенно слушали и пытались понять. Но если бы мы что-нибудь поняли теперь, после нескольких месяцев занятий, мы бы почувствовали себя неловко, даже разочаровались бы. Он сказал что-то на латыни, упираясь ладонями в столешницу, а потом произошло неожиданное. Он посмотрел на нас; он медленно обвел взглядом всех сидящих за столом. Мы все были тут, наши застланные туманом «я» всегда были тут. Наконец он поднял руку и взглянул на часы. Показания стрелок не играли никакой роли. Сам этот жест означал конец семинара.

Предзаданное значение, подумали мы.

Пока остальные собирали книги и бумажки и снимали со спинок стульев верхнюю одежду, мы со смущенной девушкой не двигались с места. Она была бледная и худенькая, волосы закалывала сзади — я подумал, что она специально пытается выглядеть самой обыкновенной и тем самым вызвать внимание к себе. Она положила учебник поверх тетради и подровняла края, дожидаясь, пока я заговорю.

— Ну и… как тебя зовут?

— Дженна. А тебя?

— Если я скажу «Ларс-Магнус», ты поверишь?

— Нет.

— Ну тогда Робби, — представился я.

— Я видела, как ты занимался в спортзале.

— Да, на орбитреке. А ты где была?

— Мимо проходила, ясное дело.

— Этим ты обычно и занята?

— Да, почти всегда.

Последние студенты неторопливо уходили. Она встала и бросила книги в рюкзак, висевший на стуле. Я смотрел, не трогаясь с места.

— Любопытно, что бы ты сказала об этом человеке.

— О профессоре?

— Да. Есть какие-нибудь гениальные идеи?

— Я как-то с ним разговаривала, — призналась она. — Один на один.

— Шутишь? Где?

— В городе.

— Ты с ним разговаривала?

— Я не могла больше торчать в общежитии. Нужно было куда-то себя деть.

— Знакомое чувство.

— Кроме нашей столовой в городе можно поесть еще в одном кафе, туда я и пошла. Села за столик, и вдруг вижу: он сидит напротив, через проход от меня.

— Невероятно.

— Сижу и думаю: «Это же он».

— Он.

— Я спряталась за меню и все смотрела за ним. Он ел огромную порцию чего-то непонятного с подливкой, похожей на магму. И еще пил колу из баночки через соломинку.

— Ты с ним разговаривала.

— Сказала что-то не особо оригинальное, мы то молчали, то перекидывались парой слов. Его пальто лежало на свободном месте напротив него, я ела салат, на пальто лежала книга, и я спросила, что он читает.

— Ты с ним разговаривала. С человеком, в присутствии которого не можешь и глаз поднять от первобытного страха и ужаса.

— Это же было в кафе. Он пил колу через соломинку.

— Фантастика. Что же он читал?

— Достоевского. Сейчас точно тебе повторю. Он сказал: «Достоевского, днем и ночью».

— Фантастика.

— Я рассказала ему о совпадении, о том, что очень люблю поэзию и буквально пару дней назад прочла стихотворение, в котором были слова — я запомнила — «как полночь у Достоевского».

— А он что?

— Ничего.

— Он читает Достоевского в оригинале?

— Я не спросила.

— А это очень интересно. Мне кажется, да.

Повисла пауза, а потом Дженна сказала, что уходит из колледжа. Но я все думал об Илгаускасе в городском кафе. Она пожаловалась, что здесь она несчастна, сказала, что мама всегда отмечала в ней это умение быть несчастной. Сообщила, что поедет на запад, в Айдахо. Я молчал. Я сидел, сложив руки на животе. Она ушла без пальто. Наверное, оно висело в раздевалке на первом этаже.

На зимние каникулы я из общежития не уехал — и нас таких было немного. Мы назвались «Оставленными» и принялись говорить на ломаном английском. Предполагалось, что мы будем двигаться, как зомби и смотреть мутным взглядом, но через полдня нам надоело.

На орбитреке за скучными, однообразными движениями я поддался чарам потерянной было мысли. Айдахо, подумал я. Айдахо — какое звучное и неясное слово. Ей что, здесь неясности мало?

Библиотека на каникулах опустела. Я зашел, приложив к двери ключ-карту, и взял с полки роман Достоевского. Положил книгу на стол, раскрыл ее и склонился над старыми разбухшими страницами; я читал и дышал. Мы с персонажами точно слились друг с другом, и когда я поднял голову, мне пришлось напомнить себе, где я.

Я знал, где находится мой отец: уехал в Пекин в надежде навязать процветающему Китаю услуги своей охранной фирмы. Мать пустилась в свободное плавание; вероятно, сейчас она была на Флоридских островах со своим экс-бойфрендом по имени Игорь. Отец произносил это имя не иначе как «Угорь» и неизменно корчил рожу, словно только что съел этого самого угря.

В снегопад город выглядел призрачным; порой он надолго затихал, как мертвец. Я гулял почти каждый день, и человек в капюшоне все не шел у меня из головы. Я ходил взад-вперед по улице, где он жил; сам он не появлялся, но казалось, что так и должно быть. Его отсутствие словно было неотъемлемым свойством этого места. Я сроднился с этими улицами. Здесь я был самим собой и воспринимал все, что видел, ясно и обособленно, отстранившись от единственной известной мне жизни, от города, плотного и многослойного, тысяча значений в минуту.

На небольшой торговой улочке работало только три заведения; одним из них было кафе, где я однажды обедал и куда дважды или трижды заглядывал, чтобы осмотреться. Тротуар был серо-голубого цвета, старый и щербатый. Я зашел в продуктовый магазин, купил шоколадный батончик и поболтал с продавщицей о почечной инфекции ее невестки.

В библиотеке я за один присест проглотил около ста страниц мелким шрифтом. Уходя, я оставил книгу на столе. Вернувшись на следующий день, я обнаружил ее на том же месте, раскрытую на той же странице, где я вчера остановился.

Почему это казалось волшебством? Почему порой за мгновения до сна я думал о книге, что лежит в пустой комнате, раскрытая там, где я закончил читать?

Однажды ночью, незадолго до начала нового семестра, я встал с постели, пошел по коридору на застекленную террасу и распахнул одно из окон. Моя пижама словно испарилась. Мороз пробрался мне в поры, в рот: казалось, зубы — и те звенят от холода. Я стоял и, по своей извечной привычке, смотрел. Я чувствовал себя ребенком, которого взяли на слабо. Сколько я так продержусь? Я всматривался в северное небо, в живое небо, мое дыхание превращалось в маленькие клубы пара, казалось, душа покидает тело. Мне даже стал нравиться холод, но это уже было совсем по-идиотски; я закрыл окно и пошел к себе. Шел я быстро, размахивая руками, чтобы разогнать кровь и согреться, и спустя двадцать минут, когда я лежал в постели безо всякой надежды уснуть, меня вдруг посетила идея. Она явилась из ниоткуда, из самой ночи, завершенная, простирающаяся, и наутро, когда я открыл глаза, она была повсюду вокруг меня, она заполнила всю комнату.