Анна Пастернак - Дневник Дейзи Доули

Я сделала паузу и заметила, что Трой рассматривает меня, склонив голову набок. Хотя на горизонте моего сознания и проплыла туманная мысль, что, возможно, рассматривает он меня с отвращением, было уже поздно. На меня нашла та особая разновидность словесного недержания, которая приключается на свиданиях, — поток признаний остановить было уже невозможно. Я и не пыталась, хотя перед моим мысленным взором всплыл образ разгневанной Джесси, оравшей: «Заткнись немедленно, ты все испортишь!» Но заткнуть этот фонтан было нечем. Я неслась по тонкому льду излишней откровенности, и он зловеще трещал у меня под ногами. Я изливала Трою душу, не упуская ни единой подробности.

Я осушила бокал. Между нами повисло напряженное молчание, моя взбудораженность и кураж прошли, и теперь я чувствовала себя глупо и подавленно. Теперь я поняла, в чем состоит главная опасность таких свиданий разведенных людей: оба рассказывают свои похожие печальные истории, а потом обнаруживают, что больше у них нет ничего общего — лишь взаимная неловкость тех, кто рассказал друг другу о себе слишком много и слишком поспешно. Возможно, Трою стало меня жалко, потому что он сказал — и вполне доброжелательно:

— Похоже, вы с ним не очень-то друг другу подходили.

— Да, это точно. Мы пробуждали друг в друге зверя, — неуклюже отозвалась я. — Когда я вышла за Джейми, то не стала относиться к нему лучше и не полюбила его; я стала хуже относиться к самой себе! Мне было с ним скучно, а когда тебе с кем-то скучно, то сделать так, чтобы стало не скучно, невозможно, ведь верно? — Я подняла на Троя глаза и поняла, что все испортила. Ему явно было со мной скучно.

Трой налил мне еще.

— Не могу себе представить, чтобы кому-то было с вами скучно, — возразил он. — Вы такая открытая, вам нужно… как бы эмоционально предохраняться — от излишней доверчивости.

— Это единственное, от чего мне сейчас нужно предохраняться! — Я горько рассмеялась. — Большинству мужчин такая доверчивость не по нутру. Они находят ее угрожающей.

— А я не большинство. — И Трой посмотрел мне прямо в глаза.

В ту минуту, когда Трой высадил меня возле дома Джесси, даже не попытавшись поцеловать или назначить следующее свидание, я запала на него со страшной силой. Может, потому что он богаче меня? (И почему женщины всегда чувствуют, что им надлежит скрывать свою симпатию к богачам, боясь признать, что толстый кошелек пробуждает в тебе эротическое желание, потому что способность платить — составляющая потенции? Что в этом унизительного?!) Или, может, потому что Трой не делал мне никаких авансов, а мне вдруг горячо захотелось, чтобы он ко мне подкатился? В любом случае, меня возбуждала его сдержанная уверенность в себе, уверенность хозяина положения. Его глаза поблескивали, а взгляд говорил: «Мы оба знаем, что я тебя получу, стоит мне пожелать».

И мне действительно хотелось, чтобы он меня пожелал, и это несмотря на то что я сама была инициатором развода.

То, что Джейми не пытался меня удержать, я восприняла как болезненное отвержение. В ту ночь, мысленно перебирая все подробности свидания с Троем, мучительно анализируя каждое слово и жест, я подумала о том, что от мужа уходишь задолго до того, как собираешь вещи и хлопаешь дверью. Или, как в моем случае, спускаешься по лестнице, пытаясь удержать в охапке косметичку, орхидею и полиэтиленовый пакет с белыми, но уже застиранными и посеревшими трусиками. В тот момент ноги у меня дрожали от боли и напряжения, потому что с утра я перестаралась, слишком сильно задирая их на занятиях йогой. Знало ли мое тело заранее, что я, позанимавшись с утра йогой и помахав ногами в «приветах солнцу», а потом перехватив бутерброд с курицей, пойду домой, соберу вещички и свалю от мужа? Не потому ли мне было в то утро так трудно на занятиях? Не потому ли я чуть не шлепнулась носом в циновку, выполняя упражнение «собака», и таки рухнула на пол из положения «мостик», дрожа, будто желе на тарелочке?

Да, но почему в нашем с Джейми расставании совсем не было драмы? А как же слезы, вопли, рыдания? Где битая посуда? Почему Джейми не стоял на коленях, умоляя меня не уходить, не бросать его, не разбивать ему сердце и не ломать ему жизнь? Но мы оба знали, что всякие искры взаимной симпатии уже давно погасли и нам даже не за что бороться и нечего спасать. И хотя мне ужасно хотелось, чтобы Джейми молил меня остаться и валялся в ногах и хватал меня за щиколотки, не давая мне уйти, как ребенок, не пускающий маму из дома, он не стал унижаться. Не стал вовсе не потому, что росту в нем под сто девяносто и он мог бы с легкостью сломать мне лодыжку, а просто потому, что ему было все равно. Вот это-то и ранило меня в самое сердце. То, что Джейми не стал уговаривать меня остаться. Ему было наплевать. Вместо того чтобы валяться в ногах (ну ладно, стоять на коленях), он развернулся и пошел на кухню жарить себе яичницу.

Мамуля в это время ждала меня внизу, в машине, точнее, в забрызганном грязью микроавтобусе. Когда я спустилась, она кивнула мне в знак поддержки. Я открыла дверцу, и мамины любимые таксы Дуги и Дональд с радостным лаем запрыгали вокруг меня. Пристроив горшочек с орхидеей возле гигантской упаковки собачьего корма, я позволила собакам облизать мне лицо. Потом я плюхнулась на сиденье рядом с мамой. В машине пахло сырой соломой, собачьей мочой и псиной. Запах не из приятных, но для меня привычный и потому успокаивающий и домашний.

Я не могла поднять на маму глаза. Не знала даже, что ей сказать. А что тут скажешь, в самом-то деле? «Извини, мамочка, мне очень жаль тех шестидесяти тысяч, которые ты ухнула на свадьбу моей мечты, потому что муж оказался вовсе не мужчиной моей мечты» — так, что ли? Вместо этого я ругнулась и сообщила:

— Блин, забыла сумку.

— Я сама схожу, побудь пока тут. — Выбравшись из машины, мама постучала по стеклу: Дуги и Дональд смотрели ей вслед, трагически вытаращив глаза, с вытянутыми мордочками, как будто боялись, что она покидает их навсегда. Вот она, настоящая преданность! Не то что у некоторых…

— Я быстро, мои лапочки, — громко сказала мама. — Сидеть. Ждать! Составьте компанию Дейзи, я мигом.

Я глубоко вздохнула. От нервов меня мутило. Это была не просто тошнота, а метафизическая тошнота, ощущение паники: что я наделала, я ушла от мужа, как же мне теперь жить дальше?! Неужели все это наяву?! Неужели я действительно сижу тут, превозмогая панику, вся в испарине и к тому же в дурацких спортивных штанах? И если уж я решила бросить Джейми Праттлока воскресным апрельским днем, почему я не обставила свой уход поэлегантнее? Почему не ушла от него нарядная, причесанная, подкрашенная, сияющая, как кинозвезда? Кстати, а почему я постоянно сравниваю себя со звездами — с Дженнифер Лопес или Энистон, — как будто живу под постоянным прицелом папарацци? А ведь сейчас рядом нет ни одного журналюги с фотоаппаратом наизготовку, ни одного желающего заглянуть в машину и снять мое распухшее от слез лицо, и нет рядом друзей-знаменитостей, помогающих мне погрузить в машину вещи, и нет подтянутого шофера, который умчал бы меня в мой особняк, где я заперлась бы от мира, опустила шторы и сделала подтяжку, чтобы спокойно смотреться в зеркало и свыкнуться со своей новой жизнью. Меня внезапно осенило: все дело в том, что я слишком обыкновенная, заурядная, и вот эта заурядность заставляет меня рыдать: я такая же, как все, я тоже обладаю способностью портить себе жизнь.