Георгий Пряхин - День и час

Правда, народная жизнь не может обойтись без легенды. И чем труднее она, тем выше спрос на легенду, на чудо, пусть хотя бы не сбывшееся, но обещанное, но коснувшееся крылом ее буден. Нашлась такая сказка и на Настину долю, а через нее коснулась и меня.

Вспоминаю, как доверчиво восприняли ее окружающие. Даже не восприняли — подхватили. Достаточно мне было обмолвиться одним словом, как сельская улица окружила его множеством правдивейших подробностей, личных свидетельств, снабдила его крылом и из слова, из случая, сделала сказку. Потребность в сказке проживала на нашей улице. В конце концов я и сам поверил в нее.

Я был дома один. Мать еще была на птичнике, с нею увязались младшие братья, а я целый день был предоставлен сам себе. Играл, слонялся без дела по двору, поил птицу и поросят; день был летний, жаркий, и по мере движения солнца вся наша мелкая домашняя живность тесней и тесней прижималась к стенкам, вылавливая каждый сантиметр тени. Даже после полудня жара почти не спала; небо посветлело, на него теперь можно было взглянуть, но разогретая земля по-прежнему жгла босые пятки. Я поднимал из бассейна ведро воды, когда меня кто-то окликнул. Я вздрогнул от неожиданности: к нам вообще редко кто заходил, а тем более в такой час. Обернулся — во двор входил незнакомый мне мужчина. Что я понял сразу — он был нездешним. И в возникшей потом легенде это была, может, единственная правда.

Стоптанные кирзовые сапоги, жиденький рюкзачок за плечами, из-под которого расползалось по рубахе пятно пота. Шел он, наверное, издалека: и сапоги, и рюкзак, и рубаха пропылились насквозь. Волосы — и те казались пыльными. Есть такая седина — как ржавчина. Берет волосы медленно, осадой, и прежде чем побелеть, они мертвеют, жухнут. Продолговатое лицо его тоже было серым, а вокруг глаз засели синие пороховинки. Впрочем, вполне возможно, что это мне уже подсказывает не память, а услужливо диктует сказка: когда-то в детстве я видел на базаре гармониста с вытекшими глазами и с такими вот синими оспинками по всему лицу.

пел нищий, сидя на расстеленной кем-то фуфайке, и люди бросали ему в картуз поблескивавшую на лету мелочь.

Человек был немного хром и в руке держал бадик — тонкий металлический посох.

— Можно воды напиться? — повторил он вопрос, и я пошел в хату за кружкой.

Человек остался у бассейна, на цементированной шейке которого стояло ведро с водой.

Я вернулся, зачерпнул кружкой воды и подал незнакомцу.

Он воткнул бадик в землю и принял кружку обеими руками. И пил так — из обеих рук, при этом пристально рассматривая меня. Он как будто для того и воды попросил, чтобы была возможность спокойно разглядеть меня. Пил жадно, вода проливалась ему на рубашку, но он этого не замечал. Потом вынул из кармана платок, пропитавшуюся пылью тряпицу, вылил в нее остатки воды и, передав кружку мне, стал влажным платком протирать лицо.

«Сотрутся ли синие точки?» — заинтересовало меня.

Протерев лицо, он выжал платок, встряхнул его и сунул в карман:

— Ну вот, сразу веселее стало.

Точки остались на месте. Они выделялись теперь еще ярче — тоже как будто повеселели.

— Спасибо тебе, сынок. А ты что же, один дома? — спросил он после некоторой паузы.

— Один, — осторожно сказал я.

— А где же мать?

— На птичнике…

Его любопытство положительно настораживало меня. Как-никак у нас дом, хозяйство.

А он все так же пристально, не мигая, смотрел на меня.

— И как же зовут ее?

— Настя.

— Эх, Настасья ты, Настасья, растворяй-ка ворота… Знаешь, песня такая есть? — спросил он, заметив, наверное, мою настороженность.

Песни такой я не знал и был приятно удивлен, что поют, оказывается, не только про Катюшу.

Пыль припекала мне пятки, я переступал с ноги на ногу, но человек все не шел со двора; присесть было не на что, и мы так и стояли друг против друга: я с кружкой в руках и он, обхвативший ладонями бадик и тяжело, всем телом навалившийся на него. Зажавшие металлическую трость ладони были тяжелыми, разбухшими, и казалось, что они прямо сейчас, при мне, смяли и согнули в причудливый крендель ее витой набалдашник. Может, он лишь потому и разговаривал со мной, что ему надо было передохнуть?

— Как же твоя фамилия? — продолжал он тягостный для меня расспрос.

— Гусев.

— Гусев? — Он вроде не верил мне, и тень этого неверия мелькнула в темных, как на палом листе настоянных глазах. — Чудно́: фамилия русская, а сам как будто нерусский…

Я пожал плечами: об этом я как-то не задумывался.

— А кто есть у матери кроме тебя?

— Еще двое. Два младших брата, — сказал я, не зная, как отделаться от незнакомца.

— А кто еще? — упорно допытывался он.

— Ну, муж… — Что я мог еще сказать про отчима. — Да она скоро придет, у нее и спросите.

Я обернулся и посмотрел в степь, в ту сторону, где километрах в трех от нашей хаты стоял совхозный птичник. Он был виден с нашего двора, и между ним и двором, как пуповина, петляла узенька тропка, протоптанная матерью за много лет. На тропинке, в ее верховье, действительно виднелась едва различимая фигурка. Мать! Я обрадовался ей вдвойне: меня пугала настырность незнакомца. Может, он цыган? Я слышал: цыган в угольное ушко лошадь проведет. А впусти в дом цыганку, так за нею потом все уйдет. И сам пойдешь — не заметишь.

— Да вот она, — показал я рукою в степь. — Уже идет. Подождите, если хотите.

С матерью мне черт был не страшен, не то что этот хромоногий.

Он так же пристально, как на меня, посмотрел по указанному мной направлению и вдруг заторопился:

— Некогда мне ждать. Дай-ка еще водицы, да мне пора. Заболтался я тут с тобой.

Я снова зачерпнул воды, подал ему. Он выпил одним махом, выплеснул остатки на вздрогнувшего от удовольствия поросенка Ваську, который умудрился подобием баранки расположиться вокруг цементированной шейки бассейна, впитывая своей чуткой, еще молочной кожицей и каждый лоскут отбрасываемой бассейном тени, и каждую каплю теряемой с него воды, крепко утерся рукавом и сказал, возвращая мне кружку:

— Ну, сынок, спасибо. Будь здоров.

Он повернулся и медленно, привычно пошел по перистому от пыли поселку.

Шел, загребая пыль сбитыми сапогами. Поправил рюкзак. Оглянулся.

Я стоял между ними.

Судьба вроде и силилась свести концы с концами, связать, замкнуть их на мне, да сил не хватило.

Назавтра, после моего неосторожного сообщения, улица будет говорить, что незнакомец потом чуть ли не у каждого двора останавливался и все расспрашивал про Настю да про меня. Так и говорили: мол, отработав положенный срок на шахтах, человек вернулся в Узбекистан «отца с матерью досматривать», а досмотрев, затосковал что-то, совестно ему перед Настей стало, вот и приехал и дом нашел.