Георгий Пряхин - День и час

Он учил суффиксам и префиксам, декламировал Маяковского и одновременно старших учил воле жить вопреки горю, а «собственно детей» учил памяти о горе.

Сам родом не из этих мест, он разделил их горе так же, как разделил с ними хлеб. И если память бывает персонифицированной, то наиболее осознанным воплощением ее является учитель.

Осознанно — значит с целью, а цель у него — сделать горе Брицаловичей их нравственной силой. Сейчас его следопыты ищут близких молодого солдата, расстрелянного немцами в 41-м неподалеку от школы. Солдат был нездешний, из-под Вологды, но сделать память «невыборочной» — тоже цель учителя.

И была река, и был лес. Мы шли с учителем через этот лес и вдоль этой реки, и он показывал их так же, как показывал свой сад. Место, где ему однажды встретилась лань, вековые дубы, редкое, занесенное в Красную книгу растение — горный чеснок. Мы шли в Брицаловичи, к обелиску. А на следующий день разговаривали об этой же дороге со здешними мальчишками и поражались, как их рассказы совпадали — даже в интонации! — с рассказом учителя. Только «редкое растение» мальчишки по-свойски именовали цибулей. Сегодня они знают и любят эту лесную дорогу, знают точное число, когда по весне вернулись в свое гнездо аисты, что все эти годы живут на засохшем — обгоревшем? — дереве у памятника погибшим. Им пока непосилен полный груз памяти, и пусть они знают хотя бы это — дату прилета аистов. А пройдет время, подрастет, окрепнет их душа, и постепенно — аист — дерево — мама — родная деревня, в которой живых пока меньше, чем сожженных, примет ту полную ношу, что делает человека человеком.

Впрочем, второй год учитель на пенсии. «Где ты встречал его с тех пор, как он перестал преподавать в школе?» — «В поле убирал с нами брюкву…», «Он проводил у нас урок мужества…» А четвероклассник Леня Курганович сказал, что ему нравится смотреть, как учитель мастерит возле дома лодку.

Есть еще одно обстоятельство, которое тоже определяет его отношение к памяти. Всю войну учитель пробыл на фронте, имеет медаль «За победу над Германией», но в боях не участвовал. У него с детства очень плохо со зрением, и он прослужил в запасных частях.

Когда он приехал сюда, здесь действительно была река и был лес. Прошли годы, и река доверчиво — на двадцать пять метров — приблизилась к его дому. А в лесу появились тридцать привитых им яблонь для общего пользования. И чтобы повысить жизнестойкость сорта, а заодно облагородить лесную яблоню. Жизнестойкость. И появились близкие люди, с которыми он стоит сейчас у обелиска, в сущности ничем не выделяясь среди них, разве что только одним. Тем, что в скорбном списке его фамилия не значится. Хотя и это, можно сказать, воля случая…»

Так ты писал о нем в семьдесят шестом году. С тех пор его ни разу не видел. Он конечно же постарел. Хотя руки его никак нельзя представить старческими, немощными. Широкие в запястье, узловатые, корявые — в них самих есть что-то от двух старых, разлапых, обомшелых, с буреломом в кроне, которая является одновременно и кладбищем отжившего, и зыбкой для нарождающихся ветвей, и тем не менее все еще могучих яблонь. Пра-яблонь. Что, если и подвои удаются ему по этой причине?

Где границы практического и духовного? Вполне возможно, что их нет. Крона, где все существует — сосуществует — во взвешенном состоянии. И само село — крона: мертвое вживлено в живое, в сущее. Как тут обойтись без столь искусного специалиста по подвою! Вот и ходит он от сада к саду, от двора ко двору. А весной по его следам, там, где колдовали эти корявые и вместе с тем всеведущие, вселасковые, как у старой повитухи, руки, вспыхивает — белым — жизнь, умножая ту самую кипень, которую он же потом столь старательно рифмует с названием своего села.

И еще одна разновидность подвоя: когда прилетают аисты? и где они селятся? и что их держит на обгорелом дереве?

П о д в о й. П о в и в а л ь н о е дело. Все рядом, соединение, как в столярном деле — переплет. Без границ…

…Да, тогда помаленьку у братской могилы собралась вся деревня. Постояли, помолчали, поговорили вполголоса о разном. О самом будничном: о припозднившейся весне, о том, что в прошлом году в это время уже вовсю сеяли рожь. Здесь уже не стеснялись таких неторжественных разговоров у могилы — так прочно, глубоко вошла она в самый быт села. А она и располагается, надо сказать, в самой его середине. В сердцевине. Совсем не похожа на деревенское кладбище, которое, как правило, выносят за околицу. Может, потому, что это больше чем кладбище. Не зря сюда приходят, з а х о д я т каждый вечер. Раньше село было больше, после войны резко уменьшилось, ссохлось, сжалось, стеснившись вокруг могил, — так в стужу теснятся вокруг костра. И сейчас село мало-помалу редеет. Новые, послевоенные дети, вырастая, потихоньку разлетаются по белу свету. На стройки, в города, в армию. Родители же гнезда не покидают. Теснятся к могиле, к тем, довоенным, к первенцам, что лежат горстью пепла в этой земле. И при этом так деятельно охвачены сегодняшними заботами своих сегодняшних, годящихся им во внуки детей. «Треба жить» — сколько посылок с первосортной деревенской снедью летят отсюда во все концы Союза. (Свои корзины и яблоки, кстати говоря, Керножицкий рассылает «списком» — всем своим друзьям.) Тяжкая доля: стоять на вечном полустанке — о т т е х к э т и м. Учитель тоже помогает им держаться. Связывает их если не с теми, кто в могиле, — эту связь извне привнести невозможно, она и так кровнее кровной, — то с их же зелеными, озорными, подчас им самим непонятными и еще чаще — не понимающими их побегами. Кровная связь тут тоже налицо, учитель же учит их связи ну если не духовной, то душевной. Взаимопониманию, взаимобережению этих двух так далеко и трагично — через утраченное звено, через войну, через братскую могилу — разнесенных поколений. Вот и ходит он — от поколения к поколению.

Не редеет село, а зеленым охранным колечком с в и в а е т с я вокруг того давнего, незатухающего, воистину вечного огня. Жгутом — вокруг раны.

Смеркалось. Вас приглашали в гости. Многие зазывали, но Керножицкий выбрал дом Анны Ивановны Потайпейко. «Сеня, Таня, Маня, Шура». Так и повела Анна Ивановна прямо с могилы, по темнеющей улице тропинкой, которую она одна чувствовала на ощупь к себе в дом, с мужем познакомила, на стол накрыла. Чего только не было на том столе! Весь погреб в горницу вынесли. Да еще соседи время от времени стучали в окошко: кто предлагал блюдо совершенно замечательной моченой клюквы, кто — жбан напитка, после которого «в голове как будто развидняется». Расположились на закрытой веранде. Сидели, разговаривали, выпивали, а спинами чувствовали знобящую пустынность дома. Холодок касался ваших спин. И остроен дом, и ухожен, правда, без молодого неуемного рвения, но — пустой. Да старики и сами говорят, что все больше в летней кухоньке обретаются. Теплее им там. Теснее. Есть у них еще двое детей, послевоенных, — учатся в городе. Разница в возрасте между старшим сыном Анны Ивановны — Сеней — и младшим сыном Анны Ивановны — Сеней — была бы двадцать девять лет…