Георгий Пряхин - День и час

Итак, мы с молодым человеком после съемок на лугу шествовали по деревне Белой, предводительствуемые старой, но весьма внушительной еще овчаркой. Деревню я вам описал, молодого человека тоже, собаку, можно сказать, представил. Имя вот только не сообщил. Имя сложное, заграничное — Пальма.

Из промежуточных сведений, пожалуй, все — пусть себе идут не торопясь.

Дом, к которому подвел меня мальчик, стоял на улице последним. Двухэтажный, на высоком фундаменте. И фундамент, и первый этаж — кирпичные, кирпичи небольшие, сплюснутые, но так стиснуты, схвачены друг с другом, что кажется, будто по этой причине они и крошатся. Вывалиться кирпич не может, а вот крошиться потихоньку крошится. Второй этаж — деревянный. Дерево тоже старое, уже что-то среднее между деревом и костью.

А так — резные наличники, замысловатый карниз. Надо же: материал мертвеет, а узоры — живые. Они-то, пожалуй, и есть самое живое в этом доме. Форма переживает содержание. Поводырь мой перед домом на минутку задержался, задрал кверху пальчик. Даже будучи задран, тот затерялся где-то на уровне моего пупка, так что мне сперва пришлось глянуть вниз, а потом уже запрокинуть голову, как того требовал этот махонький перст.

И под самым коньком увидел, разглядел резные, тоже узором, цифры: 1882. Ого!

Не то что на дом, но и вокруг посмотрел с большим пиететом, словно это тавро относилось и к тому, что вокруг. Магия указателей: нету бирки, и кажется, будто обступающий тебя мир родился вместе с тобой.

А вокруг было замечательно! Сразу за домом шел крутой спуск. Если побежать по нему очертя голову, да еще босиком, да еще вприпрыжку, то так и бултыхнешься в озеро, к которому он ведет. Вот оно, маленькое, чистое, даже камышом не забитое озерцо, дышит рядом. Как будто ведерко от колодца принесли и поставили возле, в тенечке: пригодится воды напиться. Поля за ним, лесопосадка вдоль дороги. Листва на деревьях еще молодая, еще не налилась июльским свинцом, еще легка, трепещет и играет и всей посадке придает стремительную текучесть. Так и кажется, что они пустились взапуски: дорога и ее зеленый конвой. Кто кого…

По крутой деревянной лестнице поднялись сразу на второй этаж. Собака, обнюхивая ступени, шла следом. Поводырь впереди, пес сразу за моими пятками — оттого, может, и пятки шли прямо сами собой, — и я посередине. Шаг влево, шаг вправо считается побегом. Меня форменным образом в е л и в этот дом на окраине села.

Открыли дверь, пересекли маленькую комнатушку, половину которой занимала русская печка, заставленная, заваленная всякой всячиной. Видно, летом, когда она не топилась, печка выполняла тут роль вьючного ослика, у которого даже в зубах какая-нибудь поклажа. Дом хоть и двухэтажный, а тесный, узкий, да и с мебелью у людей, видать, небогато, вот и стала печка смежницей. Пересекли комнатушку — все в том же порядке, мальчик с пальчик отодвигает портьеру, заменяющую дверь, и вводит меня в следующую. Еще подходя к портьере, почувствовал что-то неладное, но не поворачивать же назад, наутек.

Переступил порог — это уже светелка: со всех сторон смотрят на тебя белоснежные узорчатые салфетки, свежевыкрашенные полы застланы дорожками — и запнулся, нерешительно переступая с ноги на ногу.

На стоявшей вдоль стены железной кровати плакала женщина. Кровать убрана, целая горная цепь подушек отягощает ее пуховыми шапками. А поверх покрывала, поверх эти шапок ничком — женщина. Прямо в одежде, в платье и вязаной кофточке, туфли только сбросила, и эти сброшенные, покинутые туфли, грустно прикорнувшие у кровати, только усугубляли ситуацию. Лица не видно, оно в ладонях и подушках, только светлые-светлые деревенские волосы разметались на поверхности, как у утопленницы. Голоса женщины почти не слышно, она лишь всхлипывает, вздрагивает всем телом — так плачут, разобидевшись, девчонки.

Мальчик пошел к кровати, мы с собакой остались на месте.

— Мама! — тронул он мать за плечо.

Та обернулась.

— Ой! — воскликнула, заметив, что сын в комнате не один.

Пес, усевшись на задние лапы, сочувственно помахал хвостом. Я покашлял в кулак.

Женщина, спохватившись, села на кровати. Обдергивала платье, поправляла волосы и — смущенно улыбалась. Лицо, круглое, молодое, припухло от слез, а так ничего, уже улыбается. Только у женщин да у девчонок могут быть такие стремительные переходы. И волосы, и лицо, и улыбка — все одной, деревенской, простонародной тональности.

Женщина застегивала кофточку, а она не застегивалась. Не сходилась, потому что женщина была беременной.

Вот у кого еще такие стремительные переходы…

Она осторожно, обеими руками придерживая упругий живот, поднималась с кровати, напоминая большую, перегруженную пчелу, завязшую в чьей-то белокипенной чашечке: те вот так же, с трудом, взлетают, унося взяток…

В этой деревне она появилась пять лет назад. Замуж ее сюда взяли. Сама из райцентра. И родом оттуда, и работала там — учительницей начальных классов. Пять лет назад, осенью, прислали их, учителей и старшеклассников, сюда, на самое отдаленное отделение колхоза «Красный маяк», на уборку картофеля. День выдался ясный, теплый. Раньше Ольга никогда в этом сельце не бывала. А тут сразу все увидала: и эти дома, и эти пра-липы с разрушающимися вершинами — так и кажется, будто они что-то удерживают. Только что? — все вокруг столь невесомо, прозрачно, неосязаемо. Самое осязаемое — они и есть, липы. Тяжело, гудронно, неистребимо зеленые. В мареве желтого, тленного, сладко и печально распадающегося. Расползающегося. Сваи. Кариатиды. Эти маленькие — с пригоршню — поля, перелески. И это озерцо: «Не пей, Иванушка, из копытца…»

Работать Ольга умеет и любит. Райцентр, он только зовется райцентром, а так деревня деревней. У отца с матерью и огород, и хозяйство, и даже корова в хозяйстве долгое время была. В тот редкостно сухой для здешней осени день Ольга возилась в земле так, словно это и был ее родительский огород. Накануне по полю прошли картофелекопалкой, и «шефы» выбирали из борозды выпаханную картошку. В отличие от других молоденьких учительниц, как-то стеснявшихся старшеклассников, друг дружки, земли, Ольга не гнушалась и на коленки встать, и по самые локти запускала в борозду руки с засученными рукавами.

Учителя работали вместе с учениками, и, несмотря на все старания директрисы, самолично возглавившей десант, обстановка на поле была молодой, дурашливой. Тот самый случай, когда воспитатели и воспитуемые почти на равных, когда чувство пола, оттесненное, почти забытое в обыденной жизни, берет свое. Сам воздух над полем был ионизирован — смехом, озорством, юностью, — находясь в странном противоречии с окружающим «природы увяданьем». Картошку выбирали в ведра, потом из ведер ссыпали в мешки, стоявшие по всему полю. Земля — бедноватая супесь — легкая, прогретая, рассыпчатая, она и к рукам, кажется, не приставала и картошку отдавала так же охотно, как хорошая корова отдает, освобождаясь, молоко.