Владимир Сорокин - Голубое сало

– Из твоих говн престол новой правды воздвигну, да не размоет его моча небесная! – поклонилась ААА, жадно ловя широкими ноздрями выхлопной дым исчезнувшего кортежа.

– В Архангельское, – приказал Сталин шоферу, когда три машины выехали на Кремлевскую набережную.

– Ой, а я вас на ближнюю везу, товарищ Сталин! – жеманно воскликнул красивый молодой шофер в белой кожаной куртке и щегольском желто-сиреневом платке на тонкой шее.

Сталин посмотрел на его блестящий от помады затылок:

– Сережа, почему москвичи покупают “бугатти” больше, чем “хорьх”?

– Вот загадка, товарищ Сталин! – посерьезнел шофер. – Все помешались на этих “бугатти”! Там и с подвеской всегда проблемы были, и мотор новый, никто не знает, как он по нашим колдобинам. А все как с ума посходили – “бугатти” да “бугатти”! Красивая машина, говорят! А по мне – двухместный “мерседес” довоенный лучше всех!

– И лучше нового “хорьха”?

– Не обижайтесь, товарищ Сталин, – лучше! Там мотор, – шофер зажмурился от удовольствия, – как женщина! Я, товарищ Сталин, утром чаю выпью, пойду в гараж, капот открою, встану и смотрю. Вот красота, какой там Рембрандт! Отец покойный его в 42-м у Михоэлса купил, он 32 тысячи прошел, а Михоэлс этот, ясное дело, человек творческий, ни разу капота не открыл! Там зажигание напрочь сбито было и клапана стучать начали. Мы карбюратор прочистили, цепь поменяли, отец все ворчал: ну, жидяра, чуть такую машину не угробил! И вот, товарищ Сталин, двенадцать лет – и ни соринки в жопе! Вот эта машина! Как топор! А на “бугатти” я посмотрю через двенадцать лет!

Выехали на улицу Горького.

– Товарищ Сталин, разрешите обратиться, – заговорил сидящий рядом с шофером штурман – широкоплечий полковник МГБ с простым крестьянским лицом.

– Валяй. – Сталин с удовольствием откинул голову на лайковый подголовник.

– У меня, товарищ Сталин, “форд-универсал”, 51-го года выпуска. Мы летом с женой на нем во Францию поехали и под Марселем с этим самым спортивным “хорьхом” столкнулись. Слава богу – не в лоб. Нам – почти ничего, а у него вся кабина всмятку. Водитель этот, француз, кровью харкал. Вот вам и “хорьх”!

– Ты б еще в него на “Победе” врезался, ёб твою мать! – воскликнул шофер. – Сравнил жопу с пальцем! “Форд”, блядь! Вози на нем картошку да поварих из вашей столовой! “Форд”! Я б, товарищ Сталин, американцам вообще бы импорт машин запретил! У них ни одного авто приличного нет! Лучше уж на нашей “Победе” ездить!

Выехали на Ленинградское шоссе. Замелькали одноэтажные деревенские дома. Редкие машины рассекали фарами сырую тьму.

Кортеж несся, как всегда, на предельной скорости. Свернули на Волоколамское шоссе. Когда проехали Павшино, Сталин потянулся:

– Останови. Мне нужно.

Кортеж остановился. Охрана выскочила из “ЗИМов”, обступила лимузин Сталина.

Сталин вышел, хрустнул пальцами:

– Давай на воздухе.

Из “ЗИМа” с трудом вынесли колонну с золотым пеналом.

Сталин посмотрел по сторонам. Кругом торчали подорожные, забрызганные обледенелой грязью кусты, поодаль темнел край спящей деревни и начинались холмистые поля с перелесками. Мутная луна слабо освещала унылый подмосковный пейзаж. Редкая ледяная крупа сыпалась с черного неба.

Сталин вынул шприц из пенала, преломил невидимую в темноте ампулу, высосал иглой, открыл рот и сделал быстрый укол.

Мимо проехали два грузовика и мотоцикл.

Сталин вздрогнул всем телом, посмотрел на тускло блестящий шприц, положил его в пенал. Охрана потащила колонну к багажнику “ЗИМа”.

Сталин посмотрел на свою ладонь. Две ледяные крупинки упали на нее. Он слизнул их языком, шумно и бодро выдохнул и протянул руку к “роллс-ройсу”:

– Связь.

Штурман щелкнул крышкой телефонного аппарата, протянул в окно черную трубку на толстом резиновом шнуре:

– Есть, товарищ Сталин.

– Берию, – проговорил Сталин в трубку, прислоняясь спиной к лимузину и глядя на сломанную березу.

– У аппарата, – раздался в трубке сонный голос Берии.

– Лаврентий, а ведь это плохо, что у наших ученых до сих пор нет единой теории времени.

– Ты полагаешь? – спросил Берия.

– Время не лингвистика. И даже не генетика.

– Согласен. Это оттого, что со временем до этих трех посылок из будущего ничего не происходило. Проще говоря – стимула не было! – усмехнулся Берия.

– А теория относительности?

– После сегодняшнего дня ее можно окончательно сдать в архив.

– Жаль. Эйнштейн – симпатичный человек. Большая умница. Умеет не только говорить, но и слушать. Со вкусом ест и пьет.

– Да и ебет тоже не как на проспекте росший, – зевнул Берия. – Знаешь, меня, признаться, и самого такая ситуация не устраивает: вода или кочан капусты? Суточные щи какие-то…

– Как ты сказал? – осторожно спросил Сталин.

– Я говорю – суточные щи, а не концепция времени.

Сталин выпустил трубку из руки и пошел по грязному снегу к сломанной березе. Охранники кинулись за ним. Он подошел к дереву, взялся теплыми руками за ледяной шершавый ствол и замер. Охрана замерла вокруг.

– Иосиф? Иосиф? – шуршало в качающейся трубке.

Сталин согнул колени, сгорбился и прижал лоб к березе. Плечи его дернулись, хриплый рык вылетел изо рта. Сильнейший трехминутный приступ хохота сотряс тело вождя.

– Ясаууух пашооо!!! – выкрикнул Сталин так сильно, что две вороны, дремавшие в зарослях боярышника, поднялись и с сонным карканьем полетели в Москву.

Простившись со Сталиным, ААА побрела домой.

В Москве стояла тяжелая предрассветная тишина. Даже дворники еще не просыпались. Лишь изредка проезжали одинокие угрюмые машины.

Напевая и бормоча что-то себе под нос, ААА шлепала задубевшими ступнями по припорошенному ледяной крупой асфальту. Дойдя до площади Дзержинского, она поклонилась черному памятнику, обошла справа фасад величественного здания Министерства госбезопасности, завернула за угол и направилась к Варсонофьевскому переулку.

Вдруг в громадных воротах внутренней тюрьмы МГБ заскрежетали запоры, отворилась узкая железная дверь, и из черного проема на свободу шагнул высокий, крепко сложенный человек в длинном, небрежно распахнутом габардиновом пальто цвета яичного желтка со сливками. Такого же цвета шляпа косо сидела на его маленькой голове, переходящей в толстую длинную шею с грязным белым воротом, небрежно повязанным мятым, апельсинового цвета галстуком. В руках человек держал сетку с грязным исподним.

– Ништяк, тесный мир! – радостно выкрикнул человек голосом, известным каждому советскому поклоннику высокой поэзии, подкинул сетку с бельем и размашисто, по-футбольному пнул ее крепким немецким ботинком.

Сетка перелетела через неширокую площадь и повисла на рекламном щите “Продмага № 40”.