Дмитрий Пригов - Места

Издание этого сборника совпадает с весьма значительным и даже не одним, а с пересечением нескольких, а конкретнее — трех, весьма значительных для любого деятеля сферы искусств, событий.

Дело в том, что… в том что… В чем же дело? Да и дело ли это! Дело ли это, говорить с читателями о своих личных делах не в рифму! Да, да, вы правы, вы глубоко правы, вы правы даже еще глубже, чем я не прав. Но вы правы про меня, а про себя неправы. К сожалению, статус органиченно-самопечатающегося поэта неизбежно оставляет меня в стороне от широких охотничьих троп литературоведов, а поскольку такой зверь, как поэт, жить без охотника на себя (в результате, к этому приходишь) не может, то приходится мне регулярно, из сборника в сборник, закончив очередной, натягивать поверх вонючей поэтической шкуры воротничок, манжеты и белые перчатки и выходить на не совсем предназначенную для поэта тропу в надежде поймать, уж ладно — кого другого, а то — себя.

И, в итоге, ловлю я таки себя, но не целиком и с опозданием и в неимоверных страданиях, которые постороннему литературоведу не случились бы. Правда, скорее всего, возможно, по-видимому, наверное, может быть, думается мне, у него свои муки. Помоги ему, Боже! Вот в чем дело. Хотя, нет, дело вовсе не в этом. дело в том, что мне исполняется 37 лет, да, 37 лет, моему поэту исполняется 20 лет, а числу моих стихотворений — 3000, три тысячи.

Человек, проживший 37 лет, имеет право кое-что сказать, человек, 20 лет проживший в искусстве, имеет кое-что сказать о творчестве, а поэт, написавший три тысячи стихотворений, имеет право (не скажу «долг», о долге речь ниже) что-то сказать о поэзии. И в результате я (поскольку речь во всех этих эвфемизмах шла именно обо мне) высказываю довольно банальную, на первый взгляд не требующую столь массированной подготовки и, боюсь, такого количества прожитых и проработанных лет, истину. Все, что ты делаешь, должно быть необходимо тебе самому, потому что, не дай Бог, если чьими-то темными усилиями в тебя втемяшится благородная мысль, что все это нужно кому-то другому, или другим и, когда окажется (а так бывает), что это никому не нужно — то что же останется тебе? Эльба? Черная речка? Глушь степей Молдавии? Кремлевская стена?

Поэт ничего не должен народу, но и народ (что усвоить гораздо труднее, вернее смириться с этим) ничего не должен поэту. Они свободны. Именно эта свобода и связывает их и ставит на свой постамент, где они уже вместе.

Соответственно, я никогда не был служителем русского народа, русского характера, русской идеи, но только русского языка, не ведающего про всевозможные акциденции русского, но принявшего в свои мясо и кровь их яды, гормоны и панацеи, и если я тоже принял их, то единственно — через язык.

И вот так вот я прожил 37, а вернее, только 20 лет. Все, написанное мной (напомню: 3000 стихотворений, не считая поэм, пьес, рассказов, рисунков и скульптур), составляет уже собственную географию. Каждый следующий сборник должен смотреться в соответствии и относительно всех прочих, он есть отзыв на них, на их сложившуюся уже собственную культуру. Трудно, конечно, при условии непечатания требовать от читателя, которому случайно попался на глаза (имеющие тенденцию сразу узаконивать за поэтом одну определенную стилистику) единственный сборник, чтобы он представил (я уж не говорю — отыскивал) некие другие, но трудно и не требовать этого. Потому что это должно быть так. Я пишу не отдельные стихи. Я пишу поэтическое пространство.

Сборник, представляемый сейчас нашему вниманию, сам есть маленькая модель всего моего творчества. Он состоит из трех разно-перекликающихся частей. В каждой из них нашли продолжение мотивы моего предыдущего творчества. В первой многие, известные моим регулярным читателям, темы приобрели ребристую поверхность в диалогическом преломлении. Внимательному читателю сразу бросится в глаза, что диалогов не 241 (как обозначено на обложке), а гораздо, гораздо меньше. Надеюсь, что от его внимания не ускользнет также и незримое, но реальное присутствие отсутствующих диалогов, неодинаковость и значимость лакун.

То же самое касается и эротем, где обязательность версификации словно выстраивает стремящееся быть прихотливым и необязательным содержание.

А частушки? Что о них скажешь? Они и есть — частушки.