Дмитрий Пригов - Места

СТАЛИН И никакой там воли!

СТАЛИН На свете счастья нет!

ПРИГОВ Счастья нет!

СТАЛИН А что есть?

ПРИГОВ Что есть?

СТАЛИН Сталин есть!

ПРИГОВ Сталин есть!

СТАЛИН А что есть Сталин?

ПРИГОВ Что есть?

СТАЛИН Сталин — наша слава боевая!

ПРИГОВ Слава боевая!

СТАЛИН Сталин нашей юности полет!

ПРИГОВ Юности полет!

СТАЛИН С песнями борясь и побеждая

ПРИГОВ Побеждая!

СТАЛИН Наш народ за Сталиным идет!

ПРИГОВ За Сталиным идет!

СТАЛИН А что еще есть Сталин?

ПРИГОВ Что еще?

СТАЛИН Три великих принципа!

ПРИГОВ Три великих принципа!

СТАЛИН А что еще есть Сталин?

ПРИГОВ Что еще?

СТАЛИН Пять великих смыслов!

ПРИГОВ Пять великих смыслов!

СТАЛИН Шесть великих букв!

ПРИГОВ А что будет, если отнять одну букву?

СТАЛИН Что будет?

ПРИГОВ Будет Талин!

ТАЛИН Талин!

ПРИГОВ А если отнять еще одну?

ТАЛИН Еще одну?

ПРИГОВ Будет Алин

АЛИН Будет Алин!

ПРИГОВ А если отнять еще одну?

АЛИН Еще одну?

ПРИГОВ Будет Лин

ЛИН Будет Лин!

ПРИГОВ А еще одну!

ЛИН Еще одну?

ПРИГОВ Будет Ин

ИН Ин!

ПРИГОВ А еще одну?

ИН Еще одну?

ПРИГОВ Будет Н!

Н Будет Н!

ПРИГОВ А еще одну!

ПРИГОВ Что есть счастье?

ПРИГОВ А что есть счастье?

ПРИГОВ А что есть несчастье?

ПРИГОВ Что есть несчастье?

ПРИГОВ В чем же их различие?

ПРИГОВ А в том, что когда есть счастье — нет несчастья!

ПРИГОВ А в чем их сходство?

ПРИГОВ А в том, что когда есть несчастье — есть и счастье!

ПРИГОВ А что еще есть?

ПРИГОВ Все остальное!

ПРИГОВ А в чем сходство всего остального с ними?

ПРИГОВ А в том, что все остальное суть либо счастье,

либо несчастье!

ПРИГОВ А в чем отличие?

ПРИГОВ А в том, что будучи порождены им, они уходят от него!

ПРИГОВ А куда же они уходят?

ПРИГОВ А уходят ко мне!

ПРИГОВ Как это?

ПРИГОВ А вот уже и пришли!

Это, пожалуй, один из самых моих амбициозных проектов.

Многажды в своем творчестве обращался я к Пушкину и к Евгению Онегину, в частности. Всякий раз какие-либо мои товарищи, либо пассеистические сантименты, либо различные мелкие, не всем даже заметные, примочки проходили апробирование на различном материале, не могли миновать и алмазного пушкинского, как в смысле полноты объема материала эксперимента, так и специфики его в качестве наиболее маркированного и посему показательно-наглядного. И всякий раз я нисколько не хотел акцентировать свои авторские амбиции, но только стремился наилучшим и наиинтереснейшим способом зафиксировать читательское внимание, столь чутко реагирующее на любое поминание конституированного и этаблированного культурного материала, тем более такого, как кристальные пушкинские строки и строфы. Всякий раз в умах неподготовленных либо пассеистически-охранительно ориентированных возникало подозрение, возникал эффект, призрак некоторого кощунства или издевательства, иногда прямо-таки сознательного уничтожения классика. В ужасе от возможной собственной предыдущей манипулятивной невменяемости, могущей бы привести к столь ужасным разрушительным результатам, бросался я к полкам и со вздохом облегчения обнаруживал все в полной сохранности и готовности по первому требованию быть выданным любому обожателю духовной целостности и незыблемости. Ну, а если быть действительно серьезным и ответственным — то ничего подобного, мне инкриминированного, не было даже и в мыслях, не говоря уже о помыслах.

Так вот.

Данный проект совсем другое.

Возник он достаточно давно, где-то в середине — конце семидесятых, когда я весьма интенсивно занимался осуществлением многоразличных идей в сфере визуально-манипулятивных текстов, многие об этом помнят. Реализация была данного проекта в те времена, когда бытовала, а в отдельных слоях и господствовала культура самиздата, как противостоящая официальной, была бы в своей жестко-концептуальной жестовой направленности (к тому же совпадая с основной культурно-стилевой интенцией того времени), несколько форсировано воплощенная, конечно же, сразу прочитываема и угадываема. Конечно же, прочитывалось бы перенесение текста из зоны официальной в неофициальную, с взбудораживанием, провоцированием всех этих: Нашего Пушкина мы вам не отдадим! — невольно вовлекая в контекст людей либерального, противостоящего официальной линии огосударствливания Пушкина, людей умеренных и весьма далеких в своих поступках и жизненных и художественных поступках от данного, моего, то есть втягивался бы весь объем этого русско-советско-пушкинско-демократически-национально-достоевско-государственно-нравственно и пр. и пр. лома копий и шума катехизических страстей. Конечно же, всколыхнулся бы и весь этот теплый аромат самиздатовской ауры, противостоящей официальной безликости как личное, приятное, укрытое, уединенное, ненасильственное, желаемое, тайное, опасное, справедливое и пр. Конечно же, Евгений Онегин был бы прочтен (и многими, кстати, впервые с должным пристрастным вниманием) в той специфической ауре, которая была присуща всей социокультурной атмосфере самиздата.