Дмитрий Быков - ЖД

– Ты что… ты знал, что ли?

– Ну… я слышал, – не очень уверенно сказал рядовой. – Говорили. Многие всадников видели. Даже книжка была про всадников со станции Роса. Это вроде летучего голландца, но настоящие. Они до сих пор кочуют, много лет. Потому что война не кончается. Когда кончится, они демобилизуются.

– Черт-те что, – сказал Громов. Нельзя было позволять этому бреду завладеть собой. Надо взять себя в руки. Откуда телеграфист? Откуда угодно. Может, кино снимают. Так, бред бреда бредовее. Какое здесь кино? Значит, кому-то просто не хватило обмундирования, и ему выдали форму времен Гражданской войны. Лежат же на складах консервы пятьдесят шестого года. Нет, ничего этого быть не может. Громов резко шагнул в комнату и тронул телеграфиста за плечо, ощутив под пальцами настоящий ворс настоящей суконной шинели.

– А? – Телеграфист обернулся и уставился на него красными воспаленными глазами. – Смена, что ли?

Нет, смекнул Громов, ни в коем случае не смена. Нельзя, иначе я так и останусь здесь навсегда сидеть за телеграфным аппаратом, как Геркулес остался стоять за Атланта.

– Нет, не смена, – сказал он. – Сообщение срочное, браток.

– А, – разочарованно сказал красноармеец. У него было желтое, заросшее щетиной, старое лицо – а впрочем, могло ему быть и двадцать, и сорок. Бывают такие крестьянские печеные лица с печатью вечной усталости. – Некогда мне. Сам видишь, чего тут. Во всем недостача. И там нас бьют, и здесь бьют, а подмога не идет, не идет подмога, слышь ты…

– Так мне сообщение отправить, – удивляясь собственному спокойствию, сказал Громов. – Вэ че семьдесят пять сто пятнадцать, штаб, инспектору седьмой ступени Гурову. Можешь?

– Что, срочно? – устало спросил телеграфист.

– Молнию, если можешь.

– Валяй свою часть. Сколько там?

– Вэ че семьдесят пять сто пятнадцать, – повторил Громов. – Инспектору седьмой ступени Гурову. Ваше приказание не выполнено связи форс-мажорными обстоятельствами. Готов нести ответственность. Следую Москву. Капитан Громов.

– Москву следуешь? – оторвался от ключа телеграфист. – Что в Москве-то?

– Не знаю, только следую.

Телеграфист простучал сообщение. Куда он его отправляет, думал Громов, откуда знает адрес части?

– Ушло, – сказал телеграфист. – Ответа будешь ждать?

– По возможности. Чего пишут-то?

– Много пишут, – зло сказал красноармеец. – Из Харькова нас выбили, и с Волги подпирают, и на Дону бунтуют, сволочи. Голод в Поволжье, слыхал?

– Слыхал.

– И товарища Болотова убили, слыхал про такого товарища?

– Не слыхал.

– Потому и не слыхал, что убили, – мрачно ответил красноармеец. – На Москву через час поезд будет. На третий путь пойдешь, там поезд с углем. Угля надо дать Москве. Влезешь в вагон, через час пойдет. Стой, ответ тебе пошел.

Громов замер. Он готов был к любому гуровскому ответу и ждал разноса.

– Сле-дуй-те Моск-ву, раз-бе-русь, – прочел телеграфист. – Ин-спек-тор Гу-ров. Пы Сы. Ду-рак ты, ка-пи-тан, хотя и зу-бец. Не обижай-ся. Бы-вай.

– Ну что, все по делу, – сказал Громов. – Где, ты говоришь, третий путь?

– Найдешь, – сказал красноармеец. – Будешь проезжать Касимов – скажи там, что служу я исправно и потому назад чтоб меня не ждали.

– Какую фамилию сказать?

– Там знают, – махнул рукой красноармеец. Аппарат опять застучал, и он углубился в чтение ленты.

Громов вышел, ступая неслышно; за ним преувеличенно осторожно крался Воронов. На улице стоял все тот же зеленоватый свет июльской ночи, словно все листья, все травяные стебли огромной влажной земли сигналили друг другу через пространство: мы тут, мы живы, все еще лето. Вдалеке пыхтел, разогреваясь, огромный черный паровоз. Ему предстояло тащить пять древних вагонов. Один был открыт.

– Этот поезд в Москву пойдет, – сказал Громов. – Давай за мной.

Он первым полез в уютную темноту вагона. Никакого угля там не было, лежала только пара охапок сена, словно нарочно для случайного пассажира. Воронов растянулся на сене и тут же заснул, а Громов долго еще лежал, закинув руки за голову, глядя то в темный потолок, то в синевато-зеленый просвет.

На подъеме они замедлили ход. Проскакал мимо одинокий конь и пропал, и мягкий перестук копыт замер в отдалении. Много одиноких коней скачет ночью по степям, ищут новых всадников, не могут найти. Далекие зарницы, сырая пахучая трава, кони, поезда и звезды – хорошо в ничейных ночных степях времен Гражданской войны.

Когда-то в Алабине была атомная станция. В конце прошлого века, незадолго до очередной хазарской революции, с ней что-то случилось – то ли земля внезапно содрогнулась в одном-единственном месте, хоть там сроду не бывало землетрясений, то ли начальство недосмотрело, но алабинская зона была огорожена колючей проволокой, на всех дорогах установили посты, а жителей самого Алабина, молодого научного городка на пять тысяч жителей, срочно эвакуировали кого куда. После алабинской катастрофы распад пошел быстрей, а может, катастрофа была первым знаком распада. Говорили, правда, что никакой опасности эти места теперь не представляют, через десять лет после аварии туда даже стали возить туристов, но точно никто ничего не знал. И причины, и последствия взрыва оставались в тени, а всякий, кто приближался к разгадке, либо бесследно исчезал, либо внезапно кончал с собой.

Анька знала об этой станции мало и смутно. Честно говоря, она думала, что они идут в какое-то другое Алабино, но когда пришлось ползти под ржавой колючкой, невесть с чего протянутой среди леса, она стала догадываться, что Василий Иванович привел ее в ту самую запретку.

– Тут же нельзя, Василий Иванович, – сказала она укоризненно. – Я читала, тут в радиусе двухсот километров ничего живого нет.

– Как нет? – удивился Василий Иванович. – А это все что?

– Да ведь это далеко от эпицентра.

– Ничего не далеко. Полезли, Анечка. Я тебе покажу тут все, раз уж ты привела меня. Увидишь, как тут люди живут. Никакому туристу не покажут, как оно на самом деле. А потом домой, сразу домой. Здесь-то мне ничего не сделается.

Некоторое время они шли лесом, потом он начал редеть, и сквозь просветы между березами, кленами и дубами Анька увидела высокие белые дома. Издали они казались очень красивыми. Только вблизи становилось видно, что дома сильно обветшали и краска местами облупилась, а стекла везде выбиты.

В центре города был стадион, заросший сейчас редким лесом. На зеленой мягкой траве здесь и там лежали васьки – это была их зона. Обычные люди, включая охранников, опасались сюда заходить. Ходили слухи, что в Алабине до сих пор сплошная радиация. Счетчики Гейгера показывали уровень, в десять раз превышающий норму, и никто не знал, сколько можно тут находиться, – но васьки ничего не боялись, и им действительно ничего не делалось. Анька испугалась – вдруг это распространяется только на них? – но Василий Иванович ее успокоил: