Александр Иванов - Слова

Я не выдержал и почти прокричал:

— Аня, голубушка, откуда взялся этот задеревеневший труп?

Аня посмотрела на меня широко раскрытыми глазами:

— А я точно не знала, мне же было семь лет. Я что-то слышала от взрослых, что-то припоминаю. Говорили, что за станицей был бой, наши отступили, а трупы так и остались на снегу и морозе.

В это время из динамиков вагона раздался вежливо-казенный голос:

— Вниманию пассажиров! Следующая станция Адлер. Стоянка пять минут.

Аня с некоторой суетливостью сказала мужу:

— Так, Данек, быстренько собираемся, нам выходить, — и уже нам: — Господи, я же вам не все рассказала, дальше же было самое главное.

Аня встала и начала поспешно как бы диктовать нам:

— Значит так, мама откуда-то узнала, что в Туапсе в госпитале на лечении находится тяжело раненый папка, она каким-то образом добралась до этого госпиталя, устроилась санитаркой и выхаживала его, я подслушала ее разговор с тетей, что в нее влюбился главврач госпиталя, мама была красивая, и он уговаривал ее остаться в госпитале, но мама опять каким-то образом с отцом после госпиталя добралась до нашего дома, и когда я его увидела вначале, то испугалась, был это какой-то незнакомый обветшалый человек со странной деревянной култушкой вместо правой ноги, но потом я к нему привыкла и полюбила.

Поезд начал притормаживать. Аня увеличила темп речи:

— Папу немцы назначили старостой, мужиков-то не было, и неизвестно, что было бы с ним после окончания войны, когда наши начали приближаться к станице, немцы начали со дворов уводить коров, двое немцев из сарая стали выгонять нашу корову, а она была стельная, уже за воротами папка стал что-то кричать и показывать руками, они его оттолкнули, он замахнулся костылем на особо рьяного немца, и тогда тот направил на папу автомат и выстрелил, папка упал, корова с испугу побежала по улице, этот же немец дал очередь по ней, корова упала и задрыгала ногами, я все это видела своими глазами.

Аня на какое-то мгновение остановилась и скорбно произнесла:

— Папка умер, немцы убежали, — и Аня следом радостно произнесла: — А корова наша перед смертью родила теленочка.

Поезд остановился. Супруги с небольшими пожитками начали продвигаться к выходу. Аня, оборачиваясь к нам, что-то быстро и выразительно говорила, супруг ее Богдан уже на выходе повернулся к нам и с улыбкой поднял в приветствии-прощании правую руку.

Вот как бывает, словно в одночасье увидели мы страшную картину, будто побывали в ней. Сколько осталось людей, что еще помнят, и сколько еще людей, которые выдумают чего не было?

Один человек, очень большой не в смысле роста, а по обстоятельствам, решил взять высоту. Одетый в красивый спортивный костюм, обутый опять же в красивую спортивную обувь, начал разминаться. Сделал несколько восточно-единоборских выпадов ногами, корпусом, руками, а люди, собравшиеся вокруг, закричали с воодушевлением: «Слава! Слава великому Разминающемуся!»

Большой человек, опять же не в смысле роста, а по обстоятельствам, приготовился делать разбег. Энергично пототоптался на месте в смысле:

«Счас, счас я эту высоту возьму, и все в мире увидят, что…» Но это «что» заглушили восторженные крики: «Слава! Слава Готовящемуся делать разбег!»

А в это время, как будто не по ничьему велению, образовался круг людей безбарьерных. И ведущий этого круга соловьем разливается в смысле: «Какие мы правильные люди, и как правильно мы живем, и какой у нас правильный Готовящийся к разбегу».

Оппоненты яростно отстаивали, как им казалось, свою точку зрения. Один железно провозглашал: «Наш великий Готовящийся делать разбег сейчас возьмет небывалую высоту, потому что он самый прыгучий!» Другая, прояровев, проговорила слабым голосом: «Он возьмет высоту, потому что он очень прыгучий!» Третий, с жиру сбесившийся, захлебываясь слюной и отирая рукой рот, подбородок и покхекивая, провозглашал: «Он самый великий Прыгун, которого знает мир!» А немощный литератор, выхлебывая слова, начал говорить про ханов татаро-монгольских и закончил лозунгом: «Прыжок Готовящегося делать разбег спасет не только нашу страну, но и весь мир!»

Из этого круга осталось двое, нетерпеливо внутри себя ждущих своей очереди. Один такой крупный не по значимости своей, а по фактуре, с грубым и по-плотницки сколоченным лицом, начал убедительно зюганить: «Мы уже давно говорили, что надо было делать этот прыжок, и мы с этим согласны. Кстати, в нашу партию все больше и больше поступают некоторые молодые люди».

Последний из круга, по очереди последний, с внешним видом отличника, который все знает и у которого якобы нет ни кона, ни двора, начал выстраивать логическую цепь: «Мы должны поменять форму, содержание и, главное, обувь, тогда мы сможем все дальше и дальше уходить от Запада, а Запад, значит, будет становиться все западней и западней, пока не попадет в западню».

Собирающийся делать разбег потоптался энергично и опять же энергично произнес, как будто открыл истину: «Так вот в чем дело, вот что нам мешает! Пора менять форму, обувь и содержание. Долой все импортное! Да здравствует наше отечественное и суконное!» И вокруг закричали, споткнувшись и замешкавшись на слове «суконное»: «Славься наше отечественное, самое суконное в мире!»

Собирающийся сделать разбег переоделся в какие-то расползающиеся треники, переобулся в какие-то разбитые тапки и энергично приготовился к разбегу в смысле: «Счас, счас». А в это время тьма наступила и планку, обозначающую невзятую высоту, не стало видно совсем.

Люди говорили, что той планки и вовсе не было, а действо с разбегом — просто имитация. Вот такая произошла история, хотя к ней может кое-кто прилепиться и расскажет ее по-своему, по-другому, как надо.

Он сидел в полузатемненной веранде кафе с открытым видом на площадь. Ел степенно свой суп. За столиками кафе сидели люди и тоже степенно ели свою еду. И вдруг мимо кафе на площади на свету стремительно, порывистым шагом идет его группа и в маршеобразном ритме радостно, вдохновенно поет, почти кричит:

— Шумел камыш, деревья гнулись…

В строевом движении группы, ее пении было столько вдохновения и счастья, что в душе его появилось, зашевелилось еще не ясно выраженная родственная причастность к группе и предчувствие счастья.

Это ощущение росло, он с сомнением посмотрел на свою тарелку с недоеденным супом, на посетителей кафе, с осуждением поглядывающих на движение и пение группы, и вдруг в душе зазвучало отчаяние, что он может пропустить самое главное в своей жизни.

Он рванул из кафе на свет площади вслед удаляющейся группе, она уже уходила к началу перекрестка, уже начала его переходить, еще было слышно их пение — крики, и вдруг легкие его раздулись как меха, и, широко шагая, догоняя группу, он запел радостно во весь голос: