Вацлав Ржезач - Свет тьмы. Свидетель

Я помню это как сейчас. В тот день я снова вернулся домой без шапки, которую по дороге из школы мальчишки швырнули через дощатый забор, облепленный разными знаками и предупреждениями, а за ним хрипло лаял и рвался с цепи пес чудовищной величины, — так, по крайней мере, я себе его представлял. Мой слишком уж опрятный матросский костюмчик и главное — бескозырка с двумя ленточками раздражали и выводили их из себя. О, если бы я хоть подрался за свое добро! Но вместо этого я с ревом бросился наутек. Мальчишки швыряли мне вслед комья грязи, набирая их из лужи с краю мостовой.

Весь обед маменька проговорила об этом происшествии, настаивая, чтобы меня немедленно забрали из этой школы. Отец не возражал, сопротивляясь в столь затруднительной для него ситуации теми средствами, которым обучили его нелегкие торговые переговоры. Он кивал головой, как бы во всем соглашаясь с матушкой, но обтекаемые слова, выбираемые им, будто усохли от частого употребления и уподобились пустым орехам. К счастью, матушка, успокоенная их звуком, не рискнула разгадать их смысл.

— Ну, разумеется, ну, конечно. Ты права. В самом деле, тут необходимо что-то предпринять.

Отобедав, маменька затворилась у себя — пошла отдохнуть. Едва за ней захлопнулись двери, отец обернулся ко мне, погладил по головке и неожиданно ласково произнес:

— А что, не поговорить ли нам одним, как мужчина с мужчиной?

Взяв за руку, он довел меня до застекленной клетушки, которая служила ему кабинетом. Там он посадил меня к себе на колени и из какого-то ящика извлек большую коробку конфет, — наверное, подарок мне ко дню рождения. Я убежден, что отец хоть и мало занимался мною, но понимал лучше, чем моя утонченная и впечатлительная маменька. Он руководствовался естественным здоровым чувством простого человека. Он правильно рассудил, что в кабинете, который я почитал святыней и куда мне так редко разрешалось заходить, я буду наиболее податлив. По его мнению, мнению человека, привыкшего совершать сделки, все на свете более или менее уподобляется торговым отношениям, которые можно довести до успешного конца, если хотя бы одна из сторон правильно понимает противную и в состоянии заставить ее согласиться принять предложенную цену. Он покупал меня за ту цену, какую можно дать за изнеженного, трусливого, избалованного ребенка.

По сей день я не вижу в том ничего дурного и убежден, что во время этих переговоров отец был — сама добропорядочность. Но я обостренным чутьем пигмея, самозащита которого всегда зависит от изворотливости ума, отметил уязвимость позиции отца. Он, безусловно, был способен внушить мне свою волю и заставить быть сговорчивым иным способом — путем убеждения, не прибегая к подкупу. Действия его были продиктованы столько же заботой обо мне, сколько страхом перед тем, как воспримет мать его прямое вмешательство.

Я же преследовал только свою выгоду. Я жадно поедал конфеты, а отец, раскачивая меня на ноге, рассказывал — дабы наставить на путь истинный и придать отваги, — как он вел себя в школьные годы, как колотил ребят и как поступал, если не хватало сил справиться с ними. Он увлек меня настолько, что я позабыл о сладостях и весь обратился в слух. Вживаясь в его рассказ, я измышлял месть своим обидчикам и притом совершенно отчетливо сознавал, что ничего подобного осуществить не смогу. И тут меня осенило. Да, да, это пройдет, говорил я сам себе, но, предчувствуя, что еще последуют обещания и посулы, решил не продаваться задешево.

Отец превзошел все мои ожидания: по его словам выходило, что на рождество мне подарят решительно все, чего только я не пожелаю.

— Я знал, что ты разумный мальчик, — с облегчением вздохнул довольный отец. — А теперь ступай и сам скажи маменьке о своем решении.

Мамаша отдыхала у себя в полутемной комнате, лежа на софе, обвязав, по обыкновению, шею воздушным кисейным шарфом, и читала, держа книгу в одной, а пузырек с солями — в другой руке. Встав перед нею в позу героя, я объявил, что не желаю никаких домашних учителей, а хочу по-прежнему посещать школу. Некоторое время она, изумленная, смотрела на меня испытующим и непривычно строгим взглядом, а потом спросила:

— Что же папенька посулил тебе за это?

Я понимал, что, признавшись, предам наш уговор и рискую не получить подарки. Мне казалось, будто маменька задалась целью лишить меня их. И я разъярился. Я топал ногами и кричал:

— Неправда, ничего он мне не сулил. Только я сам хочу по-прежнему ходить в классы, хочу быть, как все.

Какую же истину я высказал тогда! С самого раннего детства я не желал ничего больше, только быть, как все. Быть храбрым, общительным, верным, иметь товарищей, которые преданно любили бы меня, и платить им такой же преданностью. А кроме того, как уже повелось в ребяческих мечтах, которые так и не сбылись, стоять всегда впереди и принимать дань восхищения.

Я говорил правду, но выпад мой не был вполне искренен. Я знал свою маменьку и неоднократно испытывал, что если вести себя подобным образом, то можно преодолеть ее подозрительность и сопротивление.

Она тут же привлекла меня к себе и, сжимая в объятиях, успокоила словами и поцелуями.

— Ну, разумеется, голубчик. Ты будешь ходить в школу, если ты сам того желаешь. Кто же станет препятствовать тебе в этом? Ну, успокойся, бога ради.

Я бы сказал, что в силе сильных — начало их гибели. Они видят жизнь лишь с колокольни своего могущества, забывая наклониться и прислушаться, а что же творится внизу? Уверенные в своей безопасности и неуязвимости, они тупеют. Не заботясь о том, куда придется тяжесть их шагов, они валятся и падают. Поэтому для слабых, если они не хотят быть раздавленными, защитой может служить лишь большая подвижность, изворотливость и выносливость. Глядишь — ан слабый уж и выбился в сильные. Однажды свершится эта перемена. А что потом? Качели жизни не останавливаются ни на минуту.

Я в той же мере мечтал стать сильным, в какой боялся силы других. Обладать такой мощью, чтобы все боязливо сторонились меня, стоит мне лишь занести руку, собираясь, к примеру, почесать в голове. Я никогда не скреб в волосах. Зато Франтик Мунзар — скреб. А еще чаще — внезапно резким движением вскидывал руку, и всяк, кто оказывался поблизости, испуганно отскакивал. А Франтик не спеша завершал резко начатый жест и, запустив пятерню в гущу вечно взлохмаченных, грязных каштановых волос, чесал себе темя. Это было его излюбленнейшей шуткой, Франтик часто прибегал к ней и всегда — с успехом.

Франтик был сыном каменотеса из Анежского монастыря, мать его стирала на людей и помогала им по хозяйству. Отец Франтика являл собой воплощение тупой силы, приводом впряженной в работу за мизерную оплату пятнадцать — двадцать крон еженедельно.