Борис Екимов - Осень в Задонье

А что до трудностей, то кому нынче легко. Прежде в поселке работали заводы: авторемонтный, судостроительный, металлоконструкций. А еще — речной порт, грузовой и пассажирский, железнодорожная станция, немалый мясокомбинат, к нему со всей округи скотину везли да гнали, рыбозавод, молочный цех, да еще один — мясоколбасный, два лесхоза, два железобетонных завода, «Сельхозстрой», «Водстрой», мехколонна, «Сельхозтехника» да «Сельхозхимия», дорожные строители.

Нынче обо всем этом лишь память. Вот и живи как знаешь. В Москву да в Питер поезжай на стройки, в Сибирь на «вахты», в Дагестан на кирпичные заводы. Бросай семью, жену и детей, живи и кормись по-собачьи в какой-нибудь конуре. И много ли заработаешь? Обманут. Или вообще не вернешься. В охранники иди, в областной центр, в ту же Москву — тоже по «вахте», враскорячку. Живи: там и здесь. Тем, кто моложе, — в Чечню воевать.

Слава богу, Басакины сумели устроить свою жизнь на месте, в поселке. Спасибо отцу и матери, они помогли и теперь помогали. Особенно трудно было в первые годы. Все внове: цены, качество, «хороший» товар да «плохой» товар, дешево продать — себе в убыток, дороже просишь — покупатели мимо идут. Да еще и обругают: «Как не стыдно… Как не совестно… Обираете… Богатеете на наших слезах…» — такое случалось и сейчас.

Люба умела ответить и оправдаться. Яков в таких случаях лишь краснел да глазами моргал. Особенно перед своими, заводскими. Но понемногу ко всему привыкали. И торговцы, и покупатели. Понимая, что это — новая жизнь. А к прежнему нет возврата.

Но прежнюю жизнь тоже не выкинешь. Она хоть и прошла, но осталась в душе и порою, даже через долгое время, вспоминалась, теплила сердце, а иногда взрывалась горечью, болью. Так случилось и с Яковом. Но сначала с близким другом его, который на том же рынке торговал болтами, гайками, вентилями да кранами — малым железным да скобяным товаром. Они знались давно: по возрасту — ровни, по прежней заводской работе, по жизни — товарищи.

И нынче дружба их не терялась. По субботам парились вместе, а после бани рюмочку-другую выпивали, вспоминая прошлое, ругая нынешнее. В прошлом было много всего: молодость, завод, на котором работали, волейбольная да футбольная заводские команды, в которых играли, рыбалка, которой увлекались все. Автобусы завод нанимал, табуном ездили. Порою и жены не отставали. Уловы были не чета нынешним. Теперь к речке выбирались раз в году: другая жизнь, в которой лишь дела торговые.

А потом товарищ вдруг умер, среди бела дня, у всех на глазах, возле своего товара. Позднее рассказали и что-то поняли. Оказывается, подошел человек знакомый, тоже заводской, бывший, хотел купить вентиль для воды, для полива, но цена показалась высокой, стал торговаться. Слово-другое, а потом заорал: «Нашими заводскими торгуешь. Наворовал, напрятал, а теперь шкуру дерешь! Растянули завод! Ворье! Бесстыжие рожи! Коммунисты! Комсомольцы! Призывали! А сами — ворье!! Тянули все подряд! Теперь — торговцы! Бизнес! Шкуру дерете!» Он кричал и кричал. Потом ушел, бросив на землю злосчастный вентиль. Хозяин с расстройства закурил, нагнулся, чтобы вентиль поднять. И замертво рухнул.

Его схоронили. Яков плакал на кладбище и на поминках. И не он один.

Неделю спустя у Якова новая беда: померла собака Лайка, когда-то охотничья. Он для охоты и брал ее, натаскивал, а потом кончилась охота: торговля пошла, с утра до ночи крутишься, как белка в колесе. Какая уж тут охота. Гляди, как бы тебя не подстрелили.

Вот и подохла собачка. Жена сказала: «От старости. Сколько ей лет-годов…» Яков возразил: «От тоски». Собачку он решил закопать в хорошем месте, на воле, где когда-то охотились.

Утром, как всегда, он отвез на рынок жену, помог товар разложить, сказал ей:

— Поеду, схороню.

— Ты там недолго, далеко-то не уезжай, — обеспокоилась Любочка. — Надо…

— Нам все надо. Надо, надо и надо! — неожиданно резко, вспылив, обрезал ее Яков и уехал.

Он вовсе не собирался далеко уезжать, но вспыхнув, не сразу остыл. «Надо и надо… Надо и надо…» — бормотал он под нос себе. А между тем ехал и ехал, пока не опамятовал: вот он — просторный Березовый лог, рядом — песчаные бугры-«кучугуры», поросшие рдяным тальником. Выйдя из машины, Яков огляделся и как-то разом отчетливо понял, что в мире — весна, настоящая весна в разгаре, и совсем рядом — молодое лето. А он и не заметил в суете, колготе. До света, впотьмах — подъем, рынок, потом — дорога, город, торговые базы, «оптовки», и снова — дорога, рынок. Везде суета и спешка. День за днем.

Далеко-далеко, на холмах, за Доном кричит гагарка: «О-го-го! О-го-го-го!» Зов ее протяжен. И ветер оттуда, от Дона, с холмов, от лесистого займища; он — легкий, словно дыхание, он — чистый, горьковатый и сладкий: полынный, тополевый, речной.

Басакин сел в машину и поехал на зов гагарки, к Дону: Березовый лог, Лазоревый, Старая Сокаревка, Лубники, Голубинские пески — все это когда-то хоженое-перехоженое; просторные пологие степные балки, лощины, озера в камышовой оправе, песчаные бугры-«кучугуры» с редкими корявыми соснами, гнутыми от ветров, в мочажинах — осинники с березками, самые грибные места.

И наконец, займищный лес возле Дона: дубравы, ближе к берегу — белокорые тополя-осокари, вербы, талы.

Собачку он закопал, сказав ей: «Тут тебе будет хорошо…» И в самом деле ведь хорошо.

Все обычное, суетное, все ушло, забылось; время отступило, оставив лишь вечное: весеннюю землю, воду и небо. Не хотелось трогаться с места, нарушая покой в душе и мире.

В лесистом береговом займище — месте укромном — было солнечно, тепло, порою жарко. Высокие легкие облака — в голубом небе; легкий ветер, тополевый, речной. Вода плещет в обрывистый песчаный берег. От воды — свежо, но отойди от берега десять шагов, в лощину, и сразу — знойно.

Яков забыл обо всем: вчерашнем, нынешнем, утреннем.

Пришла память прошлого: охота, рыбалка, просто отдых с детьми и женой. Но как давно это было, словно сон. А теперь снова явь.

Рядом вода плещет, сладкое дыхание ветра, знойная затишь, в которой и душа согревается.

В лесистом займище по-весеннему солнечно и светло. По земле — темные тени стволов, узорчатое кружево ветвей. Над головою сквозит небесная голубизна. На дубах — молодая красноватая листва и светлая зелень висячих сережек; тополевые кроны с желтизной. И все это светит, сияет под солнцем. И терпко, пьяняще пахнет. А на земле — желтоглазые чистотел да одуванчик, сиреневые «сосульки» мяты, заросли ландышей, которые вот-вот зацветут: уже поднялись над листвой легкие стебельки с белесыми бутонами; белая пена цветущего терновника; невесть откуда забредшие груша да яблоня в белом цвету да в розовых бутонах. Все это — в пряном духе и гудении пчел, земляных и домашних, прилетевших сюда от далеких хуторов. Посвистывает синица. С нагретой тропинки испуганные ящерки убегают шурша по сухой листве. Угольно-черный, блестящий уж в золотистой сияющей короне пригрелся на тропе, не хочет уходить.