Борис Екимов - Осень в Задонье

Он еще что-то говорил, все невнятнее; а потом ткнулся головой в стол и захрапел.

Иван с трудом утащил его в кухню, на диван, для ночного покоя. Тяжелый старик, когда-то могучий. Теперь — квелый, обрюзглый.

Хозяина уложив, Иван еще долго сидел во дворе. Обычно он возвращался с промысла поздно. Ужинал и сразу спать. Нынче получилось по-другому. И спать не хотелось. Неволею вспоминались стариковы пьяные речи, которым верить ли… Но теперь он точно вспомнил Кудрю, каким тот когда-то был, на заводе. Парень приметный: синеглазый, улыбчивый, широкоплечий. Красавец. Особенно после смены, после мытья в душе. Волосы золотистые, крупными локонами, белолицый, с румянцем, глаза большие, синие — просто Иван-царевич. Потом он ушел в рыбколхоз, на большие заработки. Теперь вот здесь. Наверное, до конца. Конечно, жалко его. Но ведь — взрослый человек… Вспомнил Веру-кухарку. По ней ведь ничего не заметно. Баба как баба. Здоровая, крепкая и веселая. Но как испугалась… Значит, есть чего бояться. О мальчонке, который погиб, не хотелось и думать. Может, это пьяные бредни. Но думалось с болью. И даже с каким-то страхом. Тьма вокруг: во дворе, в доме, в огороде, в саду. На подворье басакинском — фонари, но они — лишь там, в своей стороне. Хутор и вся округа утонули в густой осенней тьме. Но светит небо. Все больше и больше звезд. Все ярче. Но холоден свет их.

Вспомнились ребятишки свои. Подступали выходные дни. Надо бы их привезти сюда. Особенно младший, Тимошка, просился. Подумал о детях, и стало на душе теплее, спокойнее. Свое — ближе.

Ночью Иван спал как всегда. Утром проснулся, сразу Тимошку вспомнил, решил твердо: сегодня привезет жену и детей. Пусть продышатся, развеются. Все же — осень. И впереди — непогода.

В Задонье теплая осень порою тянется долго и долго. Посердится вначале сентябрь, выказывая характер: холодный северный ветер, тучи, порою — дождь; вода в озерах и речках остынет и посветлеет; ночи приходят зябкие. А потом снова — тепло и тепло. На солнцепеке, в затишке — знойно. В палисадах радуют глаз бархотки, хризантемы, петуньи. Над ними — гудящее живое марево пчел, жужжелок, пестрых бабочек. На пустошах, выгонах зазеленеет молодая трава — подгон, цветет и цветет синий «батог» — цикорий, снова объявились полевые ромашки и одуванчики. Солнце на закате желтое, сдобное, словно большой одуванчик. Ранние сумерки долги, светлы. В садах наливаются поздние красные яблоки, они тяжелеют, пригибая ветви. Синицы, дятлы, сороки понемногу прибывают к людскому жилью, посвистывают в саду, громко стрекочут.

Славная пора на Дону — бабье лето: жара отступила, но тепло и тепло, зелень, цветы. Конечно, осень и зима — впереди, но о них не хочется думать.

Для Ивана Басакина это было тем более верно, потому что первый месяц на хуторе пролетел, словно просвистел. Зима нагрянет, придется уезжать в поселок, думать о какой-то работе. А уезжать не хотелось: прижился, освоился, нравилось. Своих привозил на выходные: жену да ребят. Младшего сына Тимошу пришлось даже оставлять на хуторе. Сначала с жеребенком он не мог расстаться. Понравился ему рыжий однолеток, в короткой красноватой шерстке, с темным навесом хвоста и гривы, длинноногий и ласковый. Тимоша просто прилип к жеребенку: гладил, почесывал, что-то говорил ему, угощал хлебом. Хозяин возьми да скажи:

— Дарю его тебе, Тимофей. Ты же — донской казак. А казаку без коня нельзя. Твой Рыжик. Через год его подседлаешь.

Тимоша от радости обмер, и когда на следующий день зашла речь об отъезде, полились такие горькие слезы, что пришлось его оставить на время еще одним квартирантом у деда Атамана. Старик обрадовался, гудел:

— Мы тута с тобой, стар да мал. У нас много работы.

У Ивана каждый день вроде одно: на рассвете поднялся, загрузился, поехал. Нередко в кабине попутчик, кто-то из старых людей. Едут в станицу ли, в райцентр с хворями да заботами. В обратный путь караулят, если успеют, возле моста.

Работника Сашку возил в райцентр, «отмечаться», как условно осужденного. В дороге вспомнил, спросил:

— Тебя правда за гранату судили?

— Ага, за нее.

— Нашел, что ли, где?

— Нужна она мне…

— А откуда взялась?

— Менты.

— Подбросили?

Сашка лишь вздохнул:

— Они танк в подполе найдут, если захотят. С отпечатками пальцев.

На том разговор и кончился. А выходя из машины, в поселке, Сашка попросил:

— Если у моста не буду, значит уехал, заедешь за мной в станицу. Флигель возле почты. Там дочка у меня. Куплю ей чего-нибудь, повидаю.

Он был побритый и вроде принаряженный. Все же отмечаться ехал, а потом, может, к дочке. Не старый еще, крепкий, а на лицо потертый. И какой-то скучный, неразговорчивый: в кабине сидел, молчал да курил, чуть отвернувшись. Глядел и глядел куда-то на пустые поля, словно не видел их всякий день с утра до ночи.

А вот когда Кудря в кабине ехал, тоже в райцентр отмечаться, разговорам конца не было. Вспоминали завод: не столько работу, сколько футбольную команду да волейбольную, в которых играли. И о себе Кудря рассказывал: «В рыбаки ушел… Там были шальные деньги, но пьянка могучая… Рыба — дело склизкое, вода — дело мокрое. Гуляли так гуляли…»

Он посмеивался над собой ли, над жизнью. Вроде недавно еще красавец, синеглазый, белозубый, в золотистых локонах, от которых теперь лишь сальные пряди да ранняя плешь; мятое лицо, потухшие глаза, остатки зубов.

— А сюда как попал?

— Менты привезли. Я здесь записанный. Здесь мамка жила. Кухня целая. Вот они привезли, на ПМЖ. Работай, говорят, у Басаки. Иначе посадим.

— За что?

— Менты найдут за что. У них не заржавеет. Чуток я брыкнулся сдуру, хотел на себя рыбалить. Сразу подвесили «троячок». Сиди, не чирикай. — Это уже со вздохом.

На обратном пути, возле моста, Кудря объявился пьяным, с бутылкой какого-то пойла:

— Ждал тебя, ждал, — пожаловался он, — и тут же захрапел, откинувшись на спинку сиденья.

В недолгом пути он дважды открывал глаза, глотал из бутылки и быстро забывался сном неспокойным.

На хуторе Иван с трудом оттащил обмякшего Кудрю на покой. Работники жили на «черном» дворе, отделенном от двора «чистого», хозяйского высоким шиферным забором. Отсюда вели ворота на скотий баз, на свинарник. А жилье людское, для работников, было немногим лучше свинарника: черный загвазданный пол, мутные окошки, засаленные матрацы да стеганые одеяла на железных кроватях. И спертый дух табачного дыма, немытых тел и прочего горького.

Уложив Кудрю и выйдя на волю, Иван долго продыхивался и охал.

Хорошо, что уже искал его, громко звал сын Тимоша, услыхав гул подъехавшей отцовской машины. Тимоша был не один, держал он за руку смуглую, черноглазую девочку, ростом вровень ему.