Борис Екимов - Подарок

— Мама, у меня большие неприятности.

— Ребята?.. Чего?.. — всполошилась тетка Таиса.

— Нет. Все — живые, здоровые. На работе неприятность. Сама знаешь, люди есть ненавистные. Тем более у нас, наверху. Меня пытаются подставить, сделать крайним. Ничего у них не выйдет. Но… Мама, я тебя прошу, не расстраивайся. Нужно убрать дом.

— Какой дом? Мою кухню? Она вроде не мешает.

— Новый дом, мама. Его надо убрать. Чтобы не было.

— Мой сынок… — ушам не поверила тетка Таиса. — Да ты его как уберешь? Либо…

— Это, мама, мое дело. Я приехал специально тебя предупредить, успокоить, чтобы ты меньше переживала. Ты меня ни о чем больше не спрашивай. Не надо. Это для тебя — лишнее, не поймешь. Лишь поверь: это — необходимо. А твой дом вернется. Он будет стоять на том же месте. Это я тебе клянусь. Ты мое слово знаешь. А теперь, наверное, тебе лучше уехать. Чтобы не расстраиваться. Сейчас. Прямо со мной. Поехали.

Сын торопился, а выглядел не больно хорошо. Как всегда нарядный, в отглаженном костюме, белой рубашке, при галстуке, он лицом обре́зался и глаза будто прятал. В них — боль или страх.

— Все делай, как тебе надо… — через силу, но улыбнулась тетка Таиса. — Обо мне чего и гутарить. Лишь бы тебе… Я не поеду, я здесь буду молиться за тебя, чтобы помог тебе Господь… Поезжай.

Сын сразу уехал. И лишь тогда тетка Таиса навзрыд заплакала, понимая, что подступает беда. Страшно было за сына. Всякий день в телевизоре: кого — в тюрьму, а кого — и застрелят. Все люди непростые.

Она молилась за сына, вовсе забыв про дом. А вспоминая о нем, как-то не совсем верила, что его можно убрать. Все же — не одуванчик, на какой дунь улетит. Такие хоромы.

Святая простота… С утра приехал автобус с людьми. Началась суета. К вечеру подошла целая колонна: тяжелые грузовики, краны, тракторы. Всю ночь светили прожекторы. Что-то стонало и рушилось. Ревели машины. Люди хуторские если и глядели, то издали, из своих дворов. Но что в ночи разглядишь.

Наутро, когда прогоняли в стадо коров, ни дома, ни забора возле тетки Таисиного двора не было. Лишь ровное место, вроде пустыря, но без высокой конопли, репейников да лопухов. Рыхлая земля. И все.

И конечно же, когда утром подкатила на черной «Волге» милиция, тут все было словно на ладони. Но это уже их дело — вынюхивать да узнавать. А тетка Таиса всю правду сказала. Как было за долгий век.

Потом она потеряла память.

Очнулась в хатке своей. На голове — мокрая тряпка, рядом соседка Ксеня сидит, спрашивает:

— Очунелась? Ну, слава богу.

— А чего со мной было? — спросила тетка Таиса.

В голове у нее и вправду мешалось: какой-то грохот стоял, стройки ли, разоренья, Виктор, черная «Волга» с милицией, красавец дом, пустая земля…

— Не накину умом… Этот дом…

— Не горься, — сказала соседка. — Господь с ним, с домом. Наша смерть уже на близу, докуликаем.

— Я разве об доме… — тихо ответила ей тетка Таиса и споткнулась; конечно же о сыне думала она. Но и о доме тоже.

И потом, среди ночи проснувшись, уже одна, тетка Таиса вспоминала Виктора.

Она вышла на волю, продышаться. Стояла ночь глухая, как кремень. Ни огня, ни звука, ни голоса птицы.

О сыне думалось. Всегда им гордилась, всегда за него радовалась, отстраняя намеки, молву, черные слова, во злобе ли, в пьяни брошенные. На чужой роток платка не накинешь.

Но ведь не только чужие… Еще он в комсомоле работал, в обкоме, а его родной дядя Алексей, человек городской, сокрушенно качал головой: «Ох, Виктор, Виктор… И в кого? Премудрый…» Дочь Татьяна, в давнем еще разговоре, бросила как-то в сердцах: «Ненасытный он…» Да и сама тетка Таиса, гостюя у Виктора, видела: не по зарплате сынок живет, а порой и слышала сыновий кураж: «Все есть, и все будет… Детям и внукам хватит… В наших руках…» Видно, такой обычай что у колхозного начальства, что выше: «Жить у воды — да не напиться?..»

После обкома, в начале новых времен, Виктор стал вдруг руководить банком, был там главным. А потом — банку конец. И не столько от сына узнавала, сколько доносила молва. Горевала, спрашивала: «Правда, сынок?» — «Мама, — отвечал ей сын. — Не беспокойся. У меня все и всегда в порядке».

Появился у сына магазин да что-то еще. А потом его на прежнее место позвали, руководить. Для Таисы это было спокойнее. Хотя думалось всякое. По телевизору сколь галдят. От сладкой жизни — в тюрьму. Разве не страшно? А бывает — и вовсе… Вот и конец. И тогда ничего не надо.

Думать об этом было несладко, но думалось, собиралось в одно, прошлое, нынешнее.

Ведь шла молва об асфальтовой дороге на хутор. Виктор ее добивался: «Возродим!» Надеялись и уже видели в степи геодезистов с треногами. И про церковь в сельсовете бумаги подписывали. Еще смеялись: уже хутора нет, а они с церковью…

Но ни церкви нет, ни дороги. А у Виктора вроде новый магазин появился. Да еще — дом.

Думать об этом было горько, особенно в глухой ночи, в одиночестве. Но думалось…

Тетка Таиса святой себя не считала. На веку, как на долгом волоку, бывало всякое.

Босоногой девчонкой, потаясь, таскала с колхозных полей колоски. Мама пошлет. Холщовая сумка — через плечо. Рвешь их, хоронишься. Потом — домой. Зеленую кашу варили. Голод был. А иногда налетал объездчик, порол плетью и гнал до самого хутора. Как страшно и больно… Но все равно ходили в поле. Есть хотелось.

Позднее, уж работая, в амбаре ли, на току, за пазуху, в мешочек спрячешь горстку. Дома — ручная мельничка. Мололи тоже потаясь, чтобы соседи не видели. Было страшно, за это в тюрьму сажали, на десять лет. Но куда деваться… Потом стали сытнее жить. Хлеба наелись. А вот для кур да скотины ничего колхоз не давал, приходилось брать. Зерно ли, дробленку… В сумку насыпешь. Привезут мешок-другой. Прячешь да хоронишь. В сараях, в подполе, где-нибудь в дровах да в кизяках. И все время трясешься. Вдруг с обыском нагрянут.

Даже теперь, через столько лет, вспоминать тошно. «Господи, прости… — шепчут губы. — Ты все видишь, поймешь…»

Виктор… Он, слава богу, ни голоду, ни холоду не видал. А если все правда… Какая страшная жизнь! По жердочке… Не меня ли ищут, не меня ли ловят…

А если про церковь хоть малая правда, то как замолить такой грех? Да и примет ли Бог словеса в искупленье? «Воздастся по делам…» «Надо бы поставить пусть не храм, — думалось тетке Таисе, — а малую часовенку. Когда-то была такая… Но как поставишь? Бабья, стариковская немочь…»

А тогда что остается? Лишь горевать и плакать и ждать для сына беды.

Ночная тьма стала помаленьку редеть. Пробивалась порой белая луна сквозь тучи, озаряя спящий хутор, окрестные холмы. Старая женщина пошла в дом, она не хотела, чтобы кто-то увидел ее среди ночи.

В доме она, лишь ступив на порог, узрела светлый луч, словно серебряный перст. Он тянулся через окошко к божнице, но ниже ее. Тетка Таиса подошла ближе, совсем близко и вдруг поняла. Серебряный перст тянулся не к пустому месту. Под божницей, его иконами и крестами, пониже, были прилеплены бумажные картинки: Никола-угодник, Богоматерь и еще одна, которая светила сейчас. На картинке — Христос среди цветущих деревьев; на лице его — умиление, благость. Христос и цветущие деревья…