Lena Swann - Искушение Флориана

А однажды даже увидела сон, удивительный, солнечный сон — нет, сном, пожалуй, видение это кощунственно было бы назвать! Откровение, дар. Заснув вдруг как-то на полчасика в полдень, после двух дней непрерывной работы, оказалась Агнес перенесена в удивительное, неизвестное, незнакомое, невиданное (но всегда так чутко предчувствуемое!) запредельное пространство: конечно же — за рабочий стол! Но вот где находился письменный этот стол! Вокруг, вокруг — было… Агнес начала с нежным улыбчивым любопытством осматриваться (чёткая, ни на секунду не оставлявшая ее наблюдательная и аналитичная трезвость сознания — были залогом реальности происходящего!) — вокруг были стены — но какие-то легкие, незамурованные стены — и даже не достроенные до конца — низенькие, и в восьмушку, максимум, ширины, с красиво и ассиметрично скругленными краями — ни одного угла — выгородки, как будто театральный намек на стены, скорей, чем защита. И, то, как прекрасно себя Агнес там, в удивительном, личном этом помещении чувствовала, свидетельствовало о том, что защищаться там и вправду не от кого. А вокруг, вокруг — о, это было самое прекрасное и неописуемое земными словами, земными понятиями. Дело в том, что комната эта, вместе с письменным столом, вместе с самой Агнес — легчайше висела в воздухе ни на чём . А вокруг, вокруг! Вокруг, сколько хватало глаз (а хватало их, вдруг, в секунду отдохнувших, избавившихся вдруг внезапно от всякой компьютерной усталости, — до горизонта), — вокруг был… воздух? свет? светящийся чистый свежий воздух — и впереди, и внизу (под комнатой). Эфир — сказала бы она — если бы слово не казалось ей чересчур выспренным. Нет, коврик в комнате был — и даже покоился на полу — но пол сам с удивительной уверенностью и прочностью покоился на воздухе! И внизу — внизу было то же самое — голубоватый, свежайший, чистейший, светящийся дневной воздух! И сколько хватало глаз — назад — и вправо, и влево — было то же самое. Вверху, над ней — разумеется, тоже! — никакого потолка! Солнца нигде видно не было — но мягкий дневной радостный свет как бы был растворен во всём воздухе равномерно. Агнес села за рабочий стол — и выдвинула (справа) второй сверху ящичек — и вынула оттуда бумаги. Встала, положила кипу бумаг на стол, стала их перебирать — и поняла, что здесь, в этом ящичке — всё, что относится к ее периоду жизни с Эндрю. Среди бумаг она увидела ту, что относилась к злосчастному дню, только в начале знакомства с Эндрю, когда она была опоена влюбленностью и, по молодости лет, не в состоянии даже была всерьез понять, какую боль причиняет этим его жене (заочно? незнаемо? тайком? прекрасно… нож в спину в темноте — незнакомой ей женщине, быть может задыхающейся там, где-то, от телепатических приступов прозрения!). В тот день Агнес казалось, что ее жизнь погибнет, если она не будет вместе с Эндрю. Теперь, повертев в руках листок, Агнес вдруг как-то внутренним наитием увидела, что адюльтер с Эндрю, наоборот, едва не убил ее, едва не убил ее душу, ее научный дар. Всё поняв — вздохнула — и убрала всю кипу бумаг обратно в ящик. А уж, задвинув ящик, и сев опять за работу (всё никак не надивясь — то и дело разглядывая с улыбкой красивый светлый воздух вокруг, эту светящуюся радостную воздушно-солнечную чуть-чуть голубоватую взвесь, во всех направлениях, — на которой было так надежно!), Агнес и вовсе почувствовала удивительную легкость: «вот, проблема, которая меня мучила — исчезла. Так же и все новые сегодняшние проблемы, — кто знает, что там еще лежит в ящиках! — всё это ерунда, по сравнению с вот этим чудом вокруг!» — и немедленно проснулась — свежая, бодрая, хотя «проспала» всего несколько минут, — и с удивленной благодарностью счастливо рассмеялась: «Так вот, значит, как будет выглядеть моё рабочее место в Вечности!»

Но бывали и другие дни: мерзкая серятина! — которых, казалось, не переплыть, не перебороть: на небе никакого солнца вообще — ни золотого, ни платинного, ни даже серебряного, ни большого, ни даже крошечного, — одна ртуть, муть. И небо ввинчивает тебя как будто в землю — как будто на голову тебе бросает гигантский серебряный поднос и оттаптывается на нем, с малоприятным звуком. И все никак не разродится дождем — а когда, наконец, дождь начинается — то не настоящий дождь — а так, издёвка, гнусная шутка: как-то подплёвывается — просто чтобы еще больше изгадить настроение! Звонили в дверь из газовой компании и грозили вывезти имущество (флэш-карту хотя бы, мне, надеюсь, оставят, недоумки), если она немедленно же не заплатит квартальный счет.

Впрочем, просматривая готовую уже часть монографии в компьютере, Агнес ярко видела, что бриллианты, истинные сокровища, в тексте, как на вспаханном поле, ею зарытые, и бриллиантовыми деревьями уже взошедшие, и бриллиантовые начавшие приносить плоды, — выработаны, родились именно в такие вот страшные дни депрессии, боли, отчаяния, мнимого бессилия — именно на противостоянии: как будто мир атаковал именно тогда, когда чувствовал, что она в двух секундах от создания этих сокровищ. Поняв это, Агнес прочно запомнила: чем больше сопротивление среды — тем, значит, больше масштаб того, что задумала сделать — и именно это среду пугает, заставляет огрызаться. Значит — надо просто идти дальше, работать в вечность мощнее и аскетичнее — и не ждать награды в виде милого настроения.

Агнес запрещала себе читать новости — но, вот, в воздухе зародились военные слухи и навязчиво запахло эсхатологией — и хотя бы раз в месяц (не яд, гомеопатия!) Агнес, корчась от отвращения, всё же, мировые сводки предпочитала просматривать — чтобы не проспать ненароком конца света! Дикая держава (некогда славившаяся неплохими лингвистами и щедрыми закупщиками древних кодексов), увы, проработавшая весь век почти прошлый в подрядчиках у сил зла, теперь вдруг взглянула на себя в кривое зеркало и, ужаснувшись собственным оскалом в отражении, вновь озверела, и принялась за старое — крушить всех маленьких доверчивых соседей, которые имели простодушную глупость поверить в недавнее империи этой раскаяние. Не надо даже было обладать педантизмом Эндрю, чтобы простроить примитивнейшие два-три алгоритма — пинг-понгом через вечность назад отщепившиеся от интересов Агнес аравийские языковые подгруппы, — которые, с ядерной подачи державы этой, неминуемо должны были теперь, после того, как мировая чека была выдернута, привести к…

Успеть бы. Успеть бы. Монографию, всё же, как-то хотелось опубликовать до того, как дебилы взорвут планету. Впрочем — тоже не велика беда: мою-то уж книгу сразу тогда перенесут на вечные носители, в обход земной типографии. Кроме того — видали мы эти воинственные империи и бесславный их конец — всякие битвы при гавкающих городах, гетеры, поджигающие библиотеки, — и кто теперь вспомнит о них? Разве что, как антураж для параллельной (случайно пересекшей гнуснейшую внешнюю историю) истории языкознания — но уж это никогда и никак не связано было с торжествующим у власти зверьём.