Илья Павлов - Зеленая лампа

Тут вспыхнет, там зажжется: осветилась Од-улица , как полоса взлётная. А у меня радости в душе совсем нет — наоборот, страх какой-то, дикий, звериный. И тут замечаю, что парень этот, смуглый который, бочком ко мне как-то стоит. «Ага, — думаю. — Это что же ты, уважаемый, лицо от меня прячешь?». Кладу ему руку на плечо, пытаюсь его развернуть, а он ни в какую! Ну я тогда уже с азартом — разворачиваю его, а у него на лице — черви копошатся! Мертвяк, блин…

— Тьфу! Да ну тебя, дядь Коль! — передёрнул плечами молодой помощник. — Не люблю я такого: самому потом ночью дрянь всякая привидится…

— Вот и я не люблю, — закивал машинист и замолчал ненадолго. — А ведь я его узнал, смуглого-то. Это уж потом, как проснулся. В школу вместе с ним бегали — в старшие классы, в соседнее село. Его в грозу убило, мне тогда лет пятнадцать стукнуло…

Снова на горизонте замаячила встречка.

***

В этот раз Федорыч поехал не на «УАЗике» -сапоге, а на допотопной девятке, которую он лет сто назад отдал старшему сыну. У того, понятно, через год-другой образовалась потрепанная иномарка, и девяточка снова перекочевала к отцу.

— Куда тебе две машины? — ругалась Маша, его жена; так-то она редко выступала, но иногда и на нее находило. — Продай хоть одну! И так концы с концами связать не можем.

Но старый машинист отмалчивался и не продавал своих боевых коней. Девятка девяткой — на ней, конечно, по городу удобней. И жрёт поменьше. Однако ж на этом корыте разве до Помаева доберешься? Да оттуда после первого же хорошего дождя хрен вылезешь! Не-е. Маша, конечно, умница, но в этом деле ничего не смыслит.

Впрочем, как известно, человек предполагает, а Богу виднее: еще накануне вечером Николай всё проверил, а утром его сапог камуфляжного цвета отказался заводиться. Напрочь. Ну что делать? Кто его знает, сколько он еще провозится — может, до полудня! А выходных у него всего два. Поэтому машинист сплюнул, обтёр губы и перекидал весь охотничий скарб в багажник и на заднее сиденье светло-зеленой девяточки…

Был такой поворот по дороге из Ульяновска, который он про себя называл «мой». С каким бы настроением он ни выехал из города, как бы у него ни болело и ни ныло левое плечо (последствие одной охотничьей истории) — когда до «моего» перекрестка оставалось несколько километров, сердце его ускоряло бег, и губы сами растягивались в улыбку.

Именно здесь в Усть-Урéне они отгуляли свадьбу с Машей — много-много лет назад. Столовая как раз была недалеко от поворота; сейчас там располагались мелкие забегаловки. Он всегда останавливался возле одной из них, степенно здоровался с хозяйками и просил борща. Непременно борща и пирожков с зеленым луком и яйцами — с десяток штук.

— Опять на охоту? — спрашивала его Валя, внучка Екатерины Сергеевны — той самой Кати, за которой он ухаживал давным-давно — еще до того, как встретил жену.

Федорыч важно кивал и садился за свой любимый столик — возле окна. После борща брал второе — какие-нибудь макароны с двумя сосисками. Потом — чаю.

— Там хоть чего-нибудь осталось? В Помаево-то вашем? — снова слышал он звонкий Валин голос.

— Осталось, — отвечал он. — Церковь стоит. И кладбище. Вот ведь странность….

— Что за странность, Николай Федорович? — Валя уже спешила к соседнему столику, куда приземлились два дальнобойщика. Он понимал, что его ответ прозвучит напрасно, никому не будет нужен — как и само Помаево. Но сдержать себя не может.

— Странно, Валя, то, что сейчас самая живая часть села — это кладбище. Туда еще приезжают, за могилками ухаживают, кто-то даже подкрасил забор и ворота в прошлом году. Понимаешь? Для живых села уже нет, они его бросили, а мертвые родной земли не предают. Никогда…

Затем он медленно пил чай — из большой белой кружки с дурацким логотипом сотовой компании. Иногда просил подлить еще. Ведь в Помаево нельзя торопиться. Мертвое село не терпит суеты.

«Коля-а! Ко-оля!» — живо, реально, как в галлюцинации, он слышал голос матери, зовущей его домой.

Как они тогда велосипед-то нашли!.. Да, да… Вот смеху-то было! Это поначалу. А потом оказалось, что велосипед — дяди Борькая. До сих пор холодок пробегал по его спине, когда он вспоминал о том случае из детства.

***

Он водился тогда с двумя братьями Петровыми — с Верепé . Петровы — это по-уличному, прозвище по отцу. Так-то у них фамилия была Покшáевы. Братья хоть и считались двойнишами, но похожи были друг на друга, как вилка на бутылку. Один, Сенька, — тонкий и смуглый, будто татарин. А другой, Пашка, приземистый и с квадратным лицом, больше напоминал мордвина. В Помаево, как выражался их местный учитель-историк, всяких кровей понамешано — замучаешься разбираться.

Коле в то время стукнуло четырнадцать лет. Лето выдалось жаркое и влажное. С кувайских лесов и болот каждый вечер прилетала невиданная туча злющей мошкары, поедом евшей и скотину, и людей. Но днём было раздолье. Они с братьями не вылазили с берега Белого озера: Помаевка тогда текла веселей, и ил на дне не втягивал еще ноги купающихся с такой болотистой силой, как сейчас.

Велосипед обнаружил Пашка. Двухколесное сокровище припрятали в самых зарослях — так, чтобы никто не зацепился за него случайным взглядом. Но от мальчишек разве что укроешь?

— Рéбя! — заорал он, вылезая из кустов, куда убежал, чтобы справить большую нужду. — Я вéлик нашел! Целый!.

— Офигеть! — подтвердил его брат, уже через несколько секунд оказавшийся рядом с железным конем. — Целёхенький! Может, кто припрятал?.

— А наплевать! — возразил другой двойняш. — Мы нашли — значит наш!.

Троица быстро уволокла найденное за село. Там они до самого вечера катались по очереди по протоптанным скотиной и людьми полевым дорожкам. А уж совсем затемно, когда за кровяным ужином поднялась с болот злая мошкара, мальчишки схоронили велик в зарослях крапивы: так оно надежнее будет.

Утром на следующий день Коля поехал с отцом в Никитино на совхозном грузовике. Обычно он любил помогать папе в его разъездных делах: тот всю жизнь трудился бухгалтером, его знали и уважали во всем Сурском районе. Но в это утро мальчику ехать не хотелось. Хороший велосипед действительно считался великим делом; у братьев Петровых валялся в сарае какой-то раздолбанный драндулет, а Коля — так тот и подавно мог подребезжать велосипедной цепью лишь в долг, выпросив покататься у одного жирдяя с соседней улицы.

«Накатаются там без меня! Раздолбают велик так, что потом на него и не сядешь. А я тут с отцом — как последний дурак!» — с тоской думал он, считая минуты до того момента, как отец освободится от своих скучных дел, связанных с ревизией. Это он потом — уже годы спустя — благодарил Бога, что не остался в тот день в Помаево и не перешел дорогу дяде Борькаю.