Ксения Букша - Манон, или Жизнь

– «Красотка» пойдет?

– Валяй.

А может быть, мне стоило бы стать ее Ричардом Гиром. Ее профессором Хиггинсом. А впрочем, ерунда это все. Чреватая разочарованиями.

Просыпаюсь, сердце колотится. Кругом темнота. На улице дождь. Обливает асфальт, окна, машины. Теплый и мокрый воздух, душно, темно.

Лина спит.

Иду на кухню. На меня нападает сентиментальное настроение. Я жалею себя.

Кнабе, зачем ты ушел?

Черт, горло перехватывает. Нажрался, бллин.

В дверном проеме, как тень, появляется Лина. Садится напротив.

Я говорю:

– Знаешь, Лина, я тоже типа с окраины. И отца у меня не было. А мать выпивала, да еще и подворовывала. Так что ты типа не комплексуй. Мы с тобой одной крови.

– Ты и я, – говорит Лина и негромко смеется.

Давид Блумберг стоит на террасе, а на кухне варится яйцо.

Давид Блумберг идеально выбрит и аккуратно подстрижен – все гладко, за исключением двух резких морщин от углов рта к носу. Ладони, в которых Блумберг держит яйцо, просто предназначены для того, чтобы держать яйца. Ни одно яйцо никогда не вывалится из таких ладоней, на фоне солнца они черные, а среди солнечных лучей они цвета расплавленной меди. Давид Блумберг кладет яйцо в столовую ложку и аккуратно опускает его в теплеющую воду. Он делает все тихо, чтобы не разбудить жену и сына. Пока яйцо варится (покрываясь мелкими пузырьками и мерно постукивая бочком по дну сосуда с горячей водой), Давид Блумберг стоит на террасе и задумчиво курит, расставив ноги и нахмурившись. По часам. Синее южное небо, глубокое, как море, над домами светится: рано, но уже жарко. Позади, за спиной, мерно прыгает в горячей воде яйцо.

– Алло, – говорит Давид Блумберг, прижимает трубку плечом к уху и извлекает яйцо из кипящей воды, и, слушая, так и держит в ложке.

А все потому, что меня туда не пускают, все потому, что мне нельзя, в плаще и ботинках, проникнуть в святая святых. Почему бы не выписать мне пропуск? Почему бы не попытаться провести меня внутрь – а уж там-то мне только развернуться? Я не выйду из их учреждения, не выяснив, что и как, говорит Райнер Блумбергу по телефону решительно, захлопывает трубку, кладет в карман.

Но представители другой специальной службы, другой породы ищеек, резонно отвечают ему на это: где же здесь мошенничество и где же здесь финансы? Здесь имеет место самоубийство или даже убийство, а это по нашему ведомству.

Я так и думал, что этим кончится, говорит Райнер своему ассистенту, пока они стоят и курят на улице, не допущенные внутрь. Тем, что кто-нибудь вылетит из окна. Вот они, небоскребы-то. Небоскребы до добра не доводят. Небоскребы, особенно верхние их этажи, – воплощенная провокация. Я так и думал, что при этом дворе совершится не только воровство, но и убийство; настоящее разбойничье гнездо эта инвестиционная группа RHQ, вот что это такое.

В холле – стихийная пресс-конференция. Хартконнер врезается в толпу камер и микрофонов и кричит сразу во все дудки:

– Мы все в ужасе. Я сейчас ничего не могу сказать в интересах следствия. По-видимому, это эгоистическое самоубийство, но мы еще не можем определенно сказать. Это просто какой-то кошмар. Я в ужасе. Сейчас более подробно… выступит наш синдицированный менеджер Эми Иллерталер.

– Уважаемые журналисты, – говорит Эми Иллерталер, – нет никаких сомнений, что наш сотрудник герр Кнабе, к сожалению, покончил жизнь самоубийством.

– Как это связано с повестками?

– Никак не связано, – отвечает Эми Ил-лерталлер. – Герр Кнабе совершил эгоистическое самоубийство. Когда приехала скорая и констатировала смерть, мы все давали показания, находясь в состоянии аффекта, но сейчас нам совершенно очевидно, исходя из них, что герр Кнабе находился в суицидальном состоянии…

Какая-то женщина выбегает из вертящихся дверей, цепляясь сумочкой, ковыляя на каблуках, прижимая к лицу платок, рыдая, орошая асфальт слезами. Эрик Хартконнер идет дальше, а толпа журналистов разваливается на два куска: одни валят за Хартом, другие штурмуют лифт, но оцепление, но охрана не пропускает их. Тогда журналисты становятся кучками под окнами, среди вспухших клейкой массы абстрактных скульптур, которые Эрик Хартконнер понатыкал у себя во дворе, и разевают рты в надежде, что им на голову свалится кто-нибудь или что-нибудь еще.

– Тут полный беспорядок, – сухо говорит Райнер в мобильник. – Абсолютный бардак, и слышно плохо.

Давид Блумберг чует жареное.

Он воображает себе, как Харт, крупная рыба, плашмя прыгает и извивается на раскаленной сковородке. Блумберг мысленно переворачивает и подбрасывает его, как монету.

Держать равновесие. Балансировать.

Он неподвижно сидит, скрючившись, в течение десяти секунд, потом легко встает и перемещается к окну. Машинально опускает полоску жалюзи.

На улице жарко.

Бросается к столу и застывает над бумагами.

Входит Райнер.

– Слушай, Вике Рольф нет, и де Грие нет, и Кнабе погиб, – говорит Блумберг. – Кого допрашивать-то будем?

– Можно дождаться де Грие.

– Дождаться? Или доискаться? Райнер, Райнер, – говорит Блумберг, – это чрезвычайно подозрительно, этот отъезд, сначала один, потом второй! Особенно отъезд де Грие и стажерки Манон Рико.

Давид Блумберг рывком вскакивает со стула, стремительно перебегает на другую сторону комнаты и садится там на другой стул. Он находится в полном самозабвении.

– Смотри, как это выглядит, – Блумберг наставляет на Райнера палец. – Утром во вторник Манон берут на работу, а в конце дня она исчезает вместе с де Грие. В среду исчезает Вике Рольф… а в четверг вечером Кнабе выбрасывается из окна. Групповой портрет: начальник отдела и его заместители.

– Нет, – хмурится Райнер.

Блумберг останавливается посреди комнаты и чешет переносицу.

– Я тоже не понимаю, – бормочет он. – Но нам надо вникнуть в эту историю, – говорит он довольно-таки возбужденно, в то время как Райнер смотрит в бумагу. – Нам надо их обоих найти и допросить. А для этого надо собрать Комиссию и послать им всем повестки. Всем сотрудникам RHQ, абсолютно всем, – повторяет Блум-берг. – Отделу кадров. Помощникам бухгалтера.

– И самому Эрику Харту?

– Ему – в первую очередь, – говорит Блумберг.

Райнер поднимает голову.

– Для начала пришлите повестку Эми Иллерталер. Пусть повторит перед Комиссией то, что сегодня журналистам говорила.

– Врет?

– Не то слово, – говорит Райнер.

– Та волна реструктуризаций, которую мы видим сейчас на долговом рынке, – обратился Блумберг к членами Комиссии, – не может быть объяснена отдельными ошибками или недосмотром оценщиков. Я настаиваю на том, что имеет место сознательное манипулирование рынком долга. В Европе действует сеть профессионалов, которые по сговору завышают цену бумаг в первый день размещения, а затем сливают их мелким инвесторам. У нас достаточно зацепок, чтобы начать полноценное расследование…