Ксения Букша - Манон, или Жизнь

Я прямо чувствую, как они – оба – выдыхают и покачивают головами.

Входная дверь запотела. Из подсобного помещения для администратора доносится аромат кофе. В углу холла три японца бодро пьют кофе и читают свежие газеты. Над их головами сияют неоново-зеленые стрелочки, чтобы начальник мог двумя щелчками кликнуть их обратно в Японию.

Манон надевает платье из белого шелка и газа (нечто среднее между пачкой балерины и подвенечным нарядом). Под ним виднеется другое платье, маленькое и черное.

– Вызывающе, – говорю я.

Манон воспринимает это как комплимент и кокетливо смеется.

– Не смотри на меня так пристально, когда я одеваюсь. Это меня типа возбуждает, – говорит она.

У Манон довольно низкий и хриплый голос, но он очень женственный. Движется она мягко и слегка неуверенно, ходит-крадется, а когда сидит за столом, чашку кофе держит в ладонях, будто греет об нее руки.

Типа возбуждает.

В городе В. серо и жарко. Мы стоим посреди квадратного двора, у полуразрушенного фонтана. С трех сторон нас окружает шестиэтажный дом. Дом плывет, как Ноев ковчег. Рыси следят из углов. Пауки заткали балконы. Сова распростерла крылья над круглым чердачным окошком.

Манон задумчиво говорит:

– Я знаю: это, наверное, барокко.

– Это модерн, – говорю я. – Но ты почти не ошиблась. Барокко легко перепутать с модерном.

Бредем-пересекаем площадь. Вниз по ракушкам-завитушкам. В переулок и вверх по лесенке.

Наступает вечер. Мы садимся в автобус и едем вверх, на гору, где лес посреди города. Но выходим слишком рано, и решаем спуститься в город пешком.

Сегодня тут проходит встреча лидеров. Полно полиции. Полицаи не обращают внимания на нас с Манон. У них другие дела: антиглобалисты зарятся на витрины Маков. К ночи будет расколбас. Уже собираются кучками, группками. Сладкий дым плывет над улицей.

Жарко. Начинается вечер. Мы идем сперва врозь, разболтанно. Потом поневоле зацепляемся, заплетаемся друг за друга: рука об руку, нога за ногу. Нам это досадно, но потом привыкаем. И вот уже Манон повисает у меня на локте. Каблуки гнутся. Коленки крутятся, как на шарнирах. Плечи опущены.

Ветви над нами провисают. Провода провисают. Мы провисаем.

И вдруг начинается.

Я прислушиваюсь.

Полицаи прислушиваются. Крутят головами.

Прислушиваются вороны на ветках в парке.

Сифонит из всех щелей; и людям сначала кажется, что это, может быть, у соседа зазвонил мобильник, или это откуда-то радио, или так, померещилось; но вот теперь уже и полицаям слышно: раз-два-три. Переговариваясь по рации, они стягиваются на площадь. Нет, теперь уж не заткнешь, теперь уже всем слышно. Толпа уже напирает на барьер, начинает ломать стойки; полиция берется за руки и замыкается в цепь.

Вон парочка журналистов белеет рубахами на ветке дерева: достают фотоаппараты. Высокий холм вспыхивает фонариками. Город внизу разворачивается в линию. Разноцветными кругами сияет башня мусороперерабатывающего завода. А там, внизу, город спускается к реке, а на том берегу реки – поля без края, села разворачиваются в линию, цепь гор белеет вдали, а над нею – ультрамариновое, ослепительное небо, подсвеченное городом.

Какой-то старик залихватски гикает и раскручивает над головой портфель: летят колбы с черной жидкостью, и экспертные алхимические заключения, и факсы лентами плывут над городом.

– Давай танцевать! – говорит Манон.

– А давай! – говорю я.

Манон нервным движением сдергивает с волос заколку. Зрачки Манон расплющены и черны. Волосы распущены. Хватаю ее ладони.

Манон – как струна.

Делаю шаг вперед. Манон отступает.

Кладу руку себе на голову. Хор ангелов, лучи света из-за туч, невиданные закаты, неслыханный небесный оркестр. Эта музыка, как расплавленный металл, заливает мозг. Вихрь: бусы, туфли, кружева! Панки слышат панк, рокеры – рок, хасиды слышат субботу, у кого голова болела – те тишину и покой, кому есть с кем – медляк, кто стоит – гимн, кто пляшет – балалайки, гудки и волынки.

Музыка начинается незаметно, сифонит из какой-то щели, и каждому мерещится свое. В том-то вся и прелесть, что каждый слышит то, что хочет услышать.

Раз-два-три:

Вдруг остановимся: моют витрину.

Черное озеро, пыльное-водное,

с водоворотами или разводами,

старый паук притаился в углу,

от лучей золотом,

пережидая потоп и пучину,

жизнь оставляя себе на потом. Припорошены

пылью дороги и рамы открытых окон,

диагонально скошены встречные улицы

и переулки свиваются в кокон

Гнутся сутулятся рамы овалами

здесь наподобие дома модерн

паутины большие и малые

горы, серпы и копыта

скачущих серн

развороты фигурные

и продолжения

и усиления

бурные

Но вот понемногу начинает стихать. Спадают волны. Медные клены застывают. Клерки хватаются за ствол дерева, удерживая равновесие. Ноги алхимика заплетаются, и ему приходится опереться на стойку. Парочки уходят пить кофе. Ведьмы-активистки возбужденно причесываются в сторонке.

И только мы с Манон танцевать не перестаем; только мы, так, в парном танце (получается! получается!) докруживаемся вихрем до гостиницы, взлетаем на наш этаж, захлопываем за собой дверь, лихорадочно срываем друг с друга шмотки, обшариваем друг друга, как впервые, взглядами и ладонями, – застываем на миг, – и продолжаем танцевать, извиваясь, все глубже, все острее, все резче вбиваясь, вколачиваясь друг в друга, и мы тремся лицами и телами, и Манон пятью резкими выдохами запрокидывает голову: а-а, а-а-а, а-а-а-а, а-а-а-а-а, а-а-а-а-а-а…

А потом мы укладываемся рядом, но недолго так-то рядом мы лежим, что же времечко терять-то, рядом, что же, ах-ах-ах, обдувать, вдыхать, касаться, – тлеет на ветру, – раздувать снова, и вот Манон, тихонько взгромоздясь, а я ущемляю щепотками ее соски, и она шепотом на выдохе а-а-а, а-а-а, а-а-а, и ее волосы падают мне на лоб, ненасытная, ненасытная Манон: о-о-о, о-о-о-о-о, о-о-о-о-о-о-о-о…

Все это обрывается как-то разом: трррык.

Лежу на спине. Потолок весь в глубоких синих тенях.

Шумит душ. Манон в ванной.

С улицы доносятся возмущенные выкрики и звон. Шлепая кедами, шныряют антиглобалисты. За ними, стуча сапогами, с воплями мчатся правые консерваторы. По стенам мелькают разноцветные тени: ведьмы-активистки проносятся на своих метлах над улицей. Шабаш – саббат – саммит.

Пока я воображаю все это, Манон выходит из ванной.

– Поехали, – говорит она решительно и начинает одеваться.

– Как? Куда поехали?

– Сейчас сюда нагрянут копы. Нам лучше уйти.

– Послушай, – говорю я. – Снаружи копов намного больше, чем внутри.

– Я знаю, что говорю, – быстро останавливает меня Манон. – У нас четыре минуты.

Через три с половиной минуты мы уже едем прочь из этого города, объезжая битое стекло, цепи полицейских и толпы демонстрантов.