Харуки Мураками - Возникновение замысла [litres с оптимизированной обложкой]

– Какая прелесть! – наконец воскликнула она, словно бы грезя наяву. – Хоть раз угостил бы меня кто-нибудь такой прекрасной едой.

– Но если честно, я почти не помню вкуса блюд, которые нам подавали, – признался я.

– Вкус блюд ты почти не помнишь? Но они же были вкусные?

– Очень. Это я помню. Но какой у них был вкус, вспомнить не смогу. И объяснить словами тоже.

– Даже явственно помня их вид?

– Ага. Ведь я художник. Форму блюд воспроизвести могу, мне это близко, а объяснить их содержание – нет. Вот писатель, пожалуй, смог бы описать даже их вкус.

– Странно, – сказала она. – Выходит, занимаясь вот так вот со мной, позже ты сумеешь подробно изобразить все на картине, а описать словами собственные ощущения не сможешь?

Я попробовал упорядочить ее вопрос в уме.

– Ты это о сексуальном удовольствии?

– Ну а о чем же еще?

– Возможно, ты права. Но если сравнивать секс и пищу, мне кажется, вкус пищи описывать труднее, чем сексуальное удовольствие.

– Выходит, – произнесла она голосом ледяным, точно мороз после заката в начале зимы, – вкус угощений господина Мэнсики нежнее и глубже того сексуального удовольствия, что я тут тебе доставляю?

– Нет, я не о том, – занервничал я и добавил: – Вовсе не так всё. Я имел в виду не качественное сравнение содержания, а степень сложности самого сравнения. В техническом смысле.

– Тогда ладно, – сказала она. – А что я тебе делаю… это же неплохо? В техническом смысле.

– Конечно, – ответил я. – Это просто замечательно! И в техническом смысле, и в любом другом. Так замечательно, что невозможно даже изобразить на картине.

Признаться, то плотское наслаждение, какое она мне доставляла, было просто безупречным. Прежде у меня был сексуальный опыт с разными женщинами – пусть даже их было не настолько много, чтобы этим гордиться, – однако ее половой орган был куда более нежным и чутким, чем все остальные , известные мне. Прискорбно, что им столько лет пренебрегали. Стоило мне ей это заметить, как она зарделась:

– Ну ты и скажешь! Что, правда?

– Правда.

Она подозрительно посмотрела на меня сбоку, но затем, похоже, поверила мне на слово.

– А гараж он показывал? – спросила она.

– Гараж?

– Да, его легендарный гараж, где стоят четыре английские машины.

– Нет, гараж не показал, – ответил я. – Территория там большая, и гараж на глаза нам не попался.

– Фу, – фыркнула она. – И ты, конечно, не спросил, действительно у него есть «ягуар-И»?

– Нет, не спросил. Даже не подумал об этом. Ведь я толком не разбираюсь в машинах.

– И довольствуешься подержанным универсалом «тоёта-королла»?

– Точно.

– Вот мне бы непременно захотелось хоть на миг дотронуться до этого самого «И». Такой он красивый! Я как увидела его в детстве в фильме, где играют Одри Хепбёрн и Питер О'Тул, так прямо и влюбилась. Питер О'Тул в этом фильме ездил на сверкающем «И». Постой, какого он был цвета? По-моему, желтого [38] Речь о фильме Уильяма Уайлера «Как украсть миллион» (How to Steal a Million, 1966). .

Она вспоминала, как видела в детстве ту спортивную машину, а у меня в памяти всплыл тот «субару-форестер» – белый внедорожник, стоявший на парковке сетевого ресторана на окраине приморского городка в префектуре Мияги. На мой взгляд, красивой эту машину назвать трудно. Обычный компактный вездеход, приземистый механизм, созданный для работы. Людей, что захотели бы его потрогать, крайне мало. Ведь это не «ягуар-И».

– И что, он не показал ни парник, ни спортзал? – спросила она, вновь вернувшись к дому Мэнсики.

– Да, ни парник, ни спортзал, ни прачечную, ни кухню, ни проходную гардеробную площадью десять квадратов, а также игровую комнату, где стоит бильярдный стол, говоря по правде, мне он не показывал. Потому что не водил меня туда.

У Мэнсики был в тот вечер очень важный разговор ко мне, и ему наверняка было не до неспешных экскурсий по дому.

– У него действительно есть проходная гардеробная на десять квадратов? А также игровая комната, где стоит бильярдный стол?

– Не знаю. Я просто вообразил. Хотя ничего удивительного, если есть.

– То есть комнат, кроме библиотеки, вообще не показывал?

– Не-а. Меня ведь не интересует дизайн интерьеров. Показал только прихожую, гостиную, библиотеку и столовую.

– Выяснить, где находится та «Потайная каморка Синей Бороды», тоже не удалось?

– Не было у меня такой возможности. Я ж не мог его спросить: «К слову, господин Мэнсики, где тут у вас пресловутая „Потайная каморка Синей Бороды“»?

Разочарованно прищелкнув языком, она несколько раз качнула головой.

– Какие же вы, мужики, чурбаны! Что, у тебя совсем никакого любопытства нет? Будь там я, мне бы показали все до последнего угла.

– У мужчин и женщин горизонты любопытства наверняка отличаются.

– Похоже, что так, – смирившись, сказала она. – Хотя что мы об этом? Я и так должна быть тебе благодарна – столько свежей информации о доме господина Мэнсики.

Я забеспокоился.

– Накапливать информацию – одно дело, но если она попадет на сторону, у меня могут быть неприятности. Я про «Вести из джунглей»…

– Не переживай! Не стоит беспокоиться о таких мелочах, – бодро заверила она.

Затем нежно взяла меня за руку и подвела ее к своему клитору. Тем самым области нашего любопытства вновь наслоились друг на дружку. До занятий в кружке времени у меня было достаточно. И вдруг мне показалось, будто в мастерской тихо зазвонила погремушка. Но, видимо, послышалось.

Около трех подруга укатила на своем красном «мини», а я пошел в мастерскую, взял с полки погремушку и внимательно ее осмотрел. Она никак не изменилась – просто лежала на полке, и все. Командора в мастерской тоже нигде не видать.

Затем я подошел к холсту, присел на табурет и принялся разглядывать начатый портрет мужчины с белым «субару-форестером». Мне хотелось подумать, что с ним делать дальше, как продолжать. Но меня ожидало внезапное открытие – картина уже была готова .

Нечего и говорить, я считал картину незавершенной, весь ее замысел должен был воплотиться вот-вот. Сейчас на ней изображался всего-навсего примерный прототип лица мужчины, выписанный лишь тремя красками. Эти цвета грубо нанесены поверх эскиза углем. Разумеется, мысленным взором я видел идеальный облик «Человека с белым „субару-форестером“», пока же лицо его, так сказать, лишь проступает на холсте наподобие тромплея. Однако другим этого не видно. Картина пока что по сути своей – грунт, она лишь намекает на то, что вскоре там должно появиться. Однако сейчас мужчина, которого я собирался рисовать, извлекая из памяти, уже соответствовал себе мрачному, изображенному на холсте. Он как бы настаивал, чтобы его нынешний облик не проясняли сверх того, что уже есть.