Макс Фрай - Книга для таких, как я [litres с оптимизированной обложкой]

2000 г.

Перечитываю «Марсианские хроники» Рэя Брэдбери. Борхес в предисловии пишет, что хроники, дескать, помогли ему снова ощутить сладкий страх детства; я же под воздействием фирменного настроения Брэдбери становлюсь мрачным мизантропом. Чувствую себя ссыльным марсианином. Не люблю людей. Видеть их не могу, если честно.

На протяжении трех с половиной сотен страниц люди мечтают о Марсе, бредят Марсом, летят на Марс, снятся марсианам, сами подпадают под власть марсианских наваждений, убивают марсиан, умирают от рук марсиан, наконец, сами становятся марсианами. Я мог бы долго и с наслаждением перечислять все вариации взаимоотношений людей и марсиан; обильно, взахлеб, цитировать и восторгаться. Этого я делать, однако, не стану: «Марсианские хроники», вероятно, читали все, благо Брэдбери у нас издавали даже «при раньшенном режиме». Следовательно, сейчас речь может идти лишь о ПЕРЕчитывании.

В юности меня больше всего потрясла знаменитая «Третья экспедиция» (помнится, я все думал тогда: возможно, если бы космонавты не заподозрили неладного, если бы капитан Джон Блэк не испугался, ничего бы и не случилось – реальность ведь пластична, она куда более послушна нашим ожиданиям, чем может показаться). В то время я отдал должное и «Эшеру-II», и «Марсианину» – одним словом, всем общепризнанным «хитам», – но как-то не обратил внимания на главу хроник, которая называется «И по-прежнему лучами серебрит простор луна». Сейчас же я просто влюбился в эту (не самую страшную, но, пожалуй, самую мрачную) главу повести.

В тот день, когда я наконец освоил марсианский язык – это удивительно просто, и очень помогают пиктограммы, – марсианин появился передо мной и сказал: «Дайте мне ваши башмаки». Я отдал ему башмаки, а он говорит: «Дайте мне ваше обмундирование и все, что на вас надето». Я все отдал, он опять: «Дайте пистолет». Подаю пистолет. Тогда он говорит: «А теперь пойдемте со мной и смотрите, что будет». И марсианин пришел в лагерь, и вот он здесь.

Все, кто читал «Марсианские хроники», разумеется, помнят, какой «марсианин» подразумевался; прочие, полагаю, могут и догадаться: Рэй Брэдбери – чрезвычайно прямолинейный автор и вынуждает меня быть не менее прямолинейным. Разумеется, астронавт Спендер, который стал «марсианином», когда отвращение к собственным собратьям по биологическому виду достигло некой критической черты, – персонаж очень близкий, понятный, можно сказать, «родной» и Рэю Брэдбери и мне (и, я полагаю, многим его и моим читателям). Всем, кто чувствует себя ссыльным марсианином, вынужденным постоянно находиться в окружении существ, именующих себя людьми, с «большинством», которое «всегда непогрешимо». Всем, у кого есть шанс в один прекрасный день одолжить (читай: отдать навсегда) первому попавшемуся марсианину не только свои башмаки, костюм и пистолет, но и тело со всеми потрохами, включая так называемую «душу». Я, во всяком случае, долго торговаться не стану.

И еще. Если от этого кому-нибудь будет легче, считайте меня безнадежным психопатом, который летним днем окончательно свихнулся да так и не пришел в себя. Может, вам легче будет…

Я бы вполне мог поставить под этими словами, вложенными в уста обреченного Спендера, свою подпись. Может быть, от этого кому-нибудь действительно станет легче.

2000 г.

Разбирая книги, я с некоторым удивлением обнаружил восьмитомник «Тысячи и одной ночи» с закладкой на «Рассказе про Ала ад-Дина и волшебный светильник» (разумеется, речь о знаменитой «Волшебной лампе Аладдина», просто в других переводах, адаптированных для детей, «светильник» стал «лампой», а «Ала ад-Дин» – «Аладдином»).

Признаться, я забыл подробности повествования об Ала ад-Дине, поэтому был весьма впечатлен некоторыми деталями биографии героя. Оказывается, Аладдин был редкостным бездельником и шалопаем; своим разгильдяйством он свел в могилу отца, а мать, вынужденная работать от рассвета до заката, дабы прокормить этого великовозрастного оболтуса, в могилу не свелась, насколько я понимаю, исключительно по причине знаменитой женской живучести. Более того, внимательный читатель не может не сделать вывод, что и обладателем большого ума Аладдин в общем-то не был, да и житейской сметки ему явно недоставало: в процессе общения с магрибским колдуном он постоянно демонстрирует, мягко говоря, наивность; потом продает драгоценное блюдо всего за один динар… ну и так далее: любой, кто не поленится и перечитает эти страницы «Тысячи и одной ночи», может самостоятельно составить длинный перечень глупостей аладдиновых.

Я невольно вспомнил историю Золушки, которая показалась мне полной противоположностью Аладдину: красавица, умница, скромница, да еще и работящая – репликант, а не человек. Ну, не репликант, так ангел. Совершенство, одним словом. Мечта. Идеал.

И тут я понял одну очень забавную штуку: наивный шалопай Ала ад-Дин мне гораздо ближе и симпатичнее, чем работящая смиренница Золушка. Это при том, что моя личная биография, увы, скорее похожа на Золушкину, чем на Аладдинову. Никаких тебе магрибских колдунов, никаких могущественных джиннов, сплошные «злые мачехи», чердачные каморки да кустарное изготовление «хрустальных штиблет» на досуге. Тем не менее сказка про Золушку раздражает, а история Аладдина мне по душе.

Оно, впрочем, понятно. История Золушки назидательна и дидактична, она насквозь пропитана пуританской моралью, которая со временем трансформировалась в идеологию среднего класса. Дескать, будь паинькой – и все уладится. Работай – и воздастся. Веди себя хорошо, и тогда придет добрая фея и приведет дюжину принцев на выбор. Куй свое маленькое золушковое Щастье собственными мозолистыми руками. Селфмейдмэнствуй и доселфмейдмэнствуешься. Аминь.

А история Аладдина – это просто история о человеке, чья судьба оказалась сильнее, чем он сам. Это она, судьба, нашептала колдуну из Магриба имя Ала ад-Дина; за уши, силком, вытащила мальчишку из дома, завела в зачарованное место, позволила уцелеть и подарила ему власть над джиннами (ведь и кольцо, и лампу парень потер совершенно случайно, не подозревая, что с ним происходит нечто особенное).

Судьба волоком тащила Аладдина по заранее намеченному курсу, и это, надо сказать, пошло ему на пользу. Ближе к финалу мы видим совершенно другого Аладдина: повзрослевшего, поумневшего, опытного и отнюдь не наивного. Золушка, кстати сказать, и в счастливый день свадьбы с принцем остается все той же Золушкой: изменились обстоятельства ее жизни, но сама она осталась прежней. Ее история проще, понятнее и тривиальнее, чем история Аладдина, – для меня это еще один повод утвердиться в своем предпочтении.