Харуки Мураками - Ускользающая метафора

— Тогда, может, оставим давление в шинах на потом и вернемся в гостиную? Я приготовил кофе. К тому же дамы ждут.

— Ждут? — хрипло спросил Мэнсики. — Ждут — меня?

— Я сказал им, что вас познакомлю.

— Вот беда, — сказал он.

— Почему?

— Я еще не готов знакомиться. В душе не готов.

В его взгляде читались страх и растерянность — как у человека, которому велели прыгать из горящего здания на спасательный мат, больше похожий с высоты шестнадцатого этажа на бирдекель.

— Нам лучше вернуться, — отрывисто произнес я. — Ничего особенного в этом нет.

Мэнсики, ничего не ответив мне, кивнул, выбрался из машины и захлопнул дверцу. Хотел было заблокировать двери, но понял, что надобности в этом нет — дом стоит на вершине горы, сюда никто не ходит, — и положил ключи в карман парусиновых брюк.

Тетя с племянницей ждали нас в гостиной. Едва мы вошли, обе они учтиво поднялись с дивана. Я кратко представил им Мэнсики — просто и вежливо.

— Господину Мэнсики тоже приходилось мне позировать. Я писал его портрет, и оказалось, что живем мы неподалеку. С тех пор и общаемся.

— Я слышала, вы живете на вершине горы напротив? — спросила Сёко Акигава.

Стоило заговорить о доме, как Мэнсики прямо на глазах побледнел.

— Да, я там поселился несколько лет назад… Сколько уже? Года три? Нет, пожалуй, четыре.

Он посмотрел на меня так, будто вопрос задали мне, но я ничего не ответил.

— Ваш дом отсюда видно? — спросила Сёко Акигава.

— Да, — ответил Мэнсики и тут же добавил: — Но дом так себе, да и жить на горе неудобно.

— В смысле неудобств наш дом ничем не лучше, — дружелюбно подхватила Сёко Акигава. — Выбраться за покупками — целая история, сигнал на сотовом слабый, радиоволны с помехами. К тому же склон крутой: стоит пойти снегу — сплошь гололед, да такой, что страшно выезжать на машине. К счастью, это за все время случилось только раз, лет пять назад…

— Да, а снега здесь почти не бывает, — сказал Мэнсики. — Из-за теплого ветра с моря. Как ни крути, климат-то у нас морской, так что…

— В общем, хорошо, что зимой снега нет, — перебил я Мэнсики. Было ясно, что ему трудно, и если б я не вмешался, он бы продолжил свой монолог вплоть до объяснения Эль-Ниньо.

Мариэ Акигава попеременно смотрела на тетушку и Мэнсики. Похоже, какого-то особого впечатления о моем соседе она пока не составила. Тот же и вовсе не смотрел на девочку, а не сводил взгляда с ее тети, словно его сразила ее красота.

Тогда я сказал, обратившись к Мэнсики:

— Дело в том, что я недавно взялся писать портрет этой юной леди.

— А я по воскресеньям вожу ее сюда, — добавила Сёко Акигава. — Мы тоже соседи, но чтобы добраться сюда, приходится делать изрядный крюк.

Мэнсики наконец-то посмотрел прямо на Мариэ. Однако глаза его, стараясь зацепиться хоть за что-нибудь у нее на лице, беспокойно метались, словно неугомонные зимние мухи, не знающие, куда присесть. Найти эту зацепку он так и не смог.

И тогда я, словно протягивая спасительную соломинку, достал эскизник.

— Вот те наброски, что я пока что сделал. За сам портрет мы пока не принимались.

Мэнсики долго всматривался в три листка — будто вгрызался в них глазами, словно ему было куда важнее видеть перед собой не саму Мариэ, а ее изображения. Но это, конечно же, было не так — он просто не мог заставить себя посмотреть прямо на девочку. Рисунок попросту служил заменой. Мэнсики впервые оказался так близко от девочки и не мог держать себя в руках. А Мариэ Акигава наблюдала за суетой на лице Мэнсики, будто видела перед собой какую-то редкую зверушку.

— Прекрасно, — воскликнул Мэнсики и, посмотрев на Сёко Акигаву, добавил: — Во всех рисунках бьется жизнь и характер передан точно.

— Да, я с вами согласна, — просияв, ответила Сёко Акигава.

— Вот только Мариэ — отнюдь не простая модель, — сказал я Мэнсики. — Рисовать ее очень трудно. Лицо у нее постоянно меняется, и нужно время, чтобы уловить его суть. Вот поэтому я и не могу пока приступить к самому портрету.

— Трудно, значит? — переспросил он и, прищурившись так, будто перед ним нечто ослепительное, посмотрел на Мариэ. Я сказал:

— На каждом из этих трех рисунков выражение лица очень сильно разнится. Стоит чему-нибудь в нем измениться, и общее впечатление совершенно меняется. Чтобы нарисовать Мариэ на одном холсте, необходимо отразить не только поверхностные вариации, но и саму эмоциональную ее суть. Если этого сделать не получится, в портрете отразится лишь грань целого.

— Вот как? — восхищенно воскликнул Мэнсики и, взяв в руки рисунки, принялся сравнивать их с оригиналом, а на его бледное лицо тем временем постепенно начал возвращаться румянец. Сначала — как маленькие точки, которые вскоре выросли до размера шариков для пинг-понга, а затем наконец покрыли все лицо. Мариэ с интересом наблюдала, как у собеседника меняется цвет. Сёко Акигава вовремя отвернулась, чтобы не показаться беспардонной. Я поспешно стал наливать себе кофе.

— На следующей неделе берусь за портрет. В смысле — красками и на холсте, — сказал я, чтобы заполнить тишину, при этом — скорее себе самому.

— Композицию уже продумали? — спросила тетушка.

Я покачал головой:

— Нет еще. Пока не встану перед холстом с кистью в руке, ничего в голову мне и не придет.

— Так вы писали портрет господина Мэнсики? — спросила у меня Сёко Акигава.

— Да, где-то с месяц тому назад, — ответил я.

— Прекрасный вышел портрет, — энергично подтвердил Мэнсики. — Пока краски не высохнут, в раму я его не вставлял, а просто повесил на стену в кабинете. Правда, я считаю, что слово «портрет» здесь не совсем уместно: при том, что на картине нарисован я, там — не я. Как бы точнее выразиться? Это очень глубокая картина. Сколько ни смотрю, не могу на нее наглядеться.

— Притом вы сказали, что вы там — это не вы? — спросила Сёко Акигава.

— Я к тому, что это не портрет в обычном смысле слова , а произведение гораздо глубже обычных картин.

— Хочу посмотреть, — заявила Мариэ. Это было первое, что она произнесла после того, как мы перешли в гостиную.

— Но, Мариэ, так неприлично! Напрашиваться в гости в чужой…

— Я ничуть не возражаю, — перебил ее тетю Мэнсики, словно обрубил острым топориком концовку ее фразы. От его резкости все — включая его самого — на миг опешили. А он, выдержав паузу, продолжал: — Тем более что живете вы неподалеку. Непременно приезжайте ко мне посмотреть картину. Я живу один, поэтому стесняться нечего — я готов вас принять в любое удобное время.

И, сказав это, Мэнсики покраснел. Возможно, сам уловил в своей фразе нотки излишней настойчивости.

— Мариэ, а тебе нравятся картины? — обратился он теперь к девочке уже обычным своим голосом.