Валерий Попов - От Пушкина к Бродскому

Военный характер Литейный сохраняет до сих пор. Расположенные тут вблизи Артиллерийское училище, бывшее Михайловское, Академия связи поставляют не только кадры в наши войска, но и постоянных клиентов во все близлежащие пункты питания и питья. Особенно по пятницам: в какое заведение тут ни заглянешь — везде зелено от военной формы! Сами военные относятся к этому ритуалу свято. Помню, однажды на юбилей моего друга мы сняли зал в одном из кафе в Литейной части. В разгар нашего веселья открылась дверь, появился военный и с изумлением глядел на нас, штатских: как эти тут оказались? «Вы тут?» — произнес он озадаченно. «Тут!» — подтвердили мы. «А где же саранча гуляет»? — спросил он. «Саранчой», видимо, за цвет формы, военные ласково называют сами себя. Мы поспешили успокоить его, сказав, что «саранча гуляет» в соседнем зале. Надо отметить, что наши встречи с военными в подобных заведениях далеко не всегда имеют воинственный оттенок, как это произошло однажды в Доме писателей. Чаще, наоборот, возлияния становятся общими, ведут к дружеским откровениям и последующему братанию. Так я услыхал и запомнил один из шедевров военного творчества: «Сойдемся на передовой, друг друга защищая, но лучше встретиться в пивной, друг друга угощая!».

Заканчивая военно-гастрономическую тему, должен вспомнить важный исторический эпизод. В Петербурге, а потом в Ленинграде, а потом снова в Петербурге жил Федор Никитин, актер еще немого кино, но успевший запечатлеть свои благородные седины и в кинематографе наших дней. Его сын, режиссер Миша Никитин, был моим другом и режиссером Ленфильма, снявшим по моей повести «Новая Шехерезада» двухсерийный фильм. А отец Федора Никитина был преподавателем Михайловского училища, куда принимали, как тогда говорилось, «только из лучших фамилий». Гвардейский военный шик имел много чего в себе. В частности, для знатных преподавателей училища считалось зазорным брать положенные им казенные обеды — нужно было обедать где-нибудь «у Кюба» или другого известного ресторатора. Никитин-старший был из знати. Иначе бы он не служил в училище. Но — из знати обедневшей, поэтому положенные преподавателям вполне официально казенные обеды он брал и даже относил их семье. За это он был вызван на «офицерский суд чести» и ему было предложено уйти из училища. Жесткие законы «офицерской чести» не оспаривались, и ему пришлось уйти. Сын его, обидевшись за отца, в гвардию уже не пошел и стал актером. Не так-то просто жилось в Петербурге даже представителям «лучших семей».

Чуть дальше по Литейному торчит «готическая башня» Дома офицеров. Такие башни видны в Петербурге здесь и там и весьма характерны для утвердившейся в начале века «архитектурной эклектики», черпающей выразительные элементы в ушедших эпохах. Нередко именно в этом здании представители «лучших семей» устраивали свои офицерские «суды чести», вынося свои жесткие приговоры. Порой смысл в них был. Излишняя вольность нравов, свойственная красавцам-гвардейцам, как правило, кутилам и богачам, как-то здесь регулировалась ими же. Среди гвардейцев, например, было принято иметь на содержании «прима-балерин». Это позволяли себе великие князья, и даже Николай II, влюбленный в балерину Кшесинскую, чей знаменитый дворец на Петроградской есть, пожалуй, лучший памятник эпохи модерна в нашем городе. Но гвардейца, женившегося на балерине, «суд чести» никогда бы не оставил в полку. Как горько, со слезами прощался со своей возлюбленной гвардеец Николай II — об этом пишет в своих мемуарах Кшесинская, женщина сильная, и без царя сумевшая сделать блистательную карьеру. Но другого хода, как ради правильной женитьбы на немецкой принцессе оставить балерину, у Николая не было: терять честь и авторитет царь не мог. «Лучшие фамилии» должны были сочетаться браком только с другими «лучшими фамилиями» — за этим следили строго. Но что удивительно — «суд чести» не менее сурово осуждал гвардейцев, оставивших своих возлюбленных балерин грубо, без достаточных объяснений и без какого-либо финансового обеспечения. За такое «суд чести» тоже требовал «выйти из полка», дабы не позорить его.

В другие времена нравы несколько изменились. Именно тут, в Доме офицеров, по «Ленинградскому делу» в 1947 году судили руководителей Ленинграда — Попкова, Кузнецова и их помощников. Многое сплелось в «Ленинградском деле», и одна из составляющих — постоянная ненависть Сталина к «слишком независимому» нашему городу. Что важно — именно подсудимые сделали так много в блокаду, руководили обороной, потом восстанавливали город. Судить таких людей было весьма неблагородно — но об этом понятии в те времена вспоминали лишь как о «пережитке». Много было ужасного в этом процессе. Так, в момент совершения приписываемых им преступлений смертная казнь была отменена. Разрешена она была специальным указом в конце суда и преподнесена обвиняемым как страшный «подарок». Известно, что к прошлому новые законы применяться не могут — но тут «сделали исключение». Осужденных расстреляли буквально через несколько часов, совсем недалеко, в Большом Доме.

Но хватит об этом! Удаляемся по Литейному от Невы, ближе к Невскому. Идут обычные доходные дома XIX века. Но какие тут жили люди!

В этом районе, как говорилось прежде, в Преображенском полку, недалеко от Преображенского собора, я познакомился с Бродским и Довлатовым и многими другими. Почему-то все мы оказались почти что «ребятами с одного двора». Бродский жил на Пестеля, а я долго учился в школе напротив. Довлатов жил на улице Рубинштейна, перейдя Невский. Не было тогда ничего увлекательней, чем путь в новую жизнь и в новую литературу. И хотя подслеповатая власть плохо в нас разбиралась, и даже речи пока не было, чтобы признать хоть кого-то из нас, чувствовали мы себя победителями — мол, трофеи всегда успеем собрать. Статус победителей подтвердился гораздо позже. И далеко не для всех. Но восторг того времени испытали многие. Может, потому поколение шестидесятников и стало таким нахальным и так много сделало, что юность наша прошла, где надо.

На углу Литейного и улицы Пестеля поднимается роскошный, выстроенный в пышном восточном стиле, дом Мурузи. Его литературная слава сложилась уже задолго до нашего рождения.

Удивительно, что Бродский, сын военного журналиста, никак вроде бы непричастного к высшим сферам искусства, вдруг еще в детстве оказался жителем легендарного дома Мурузи, знаменитого пышного «чуда эклектики» на углу Литейного и улицы Пестеля. Тут не может не возникнуть опять тема какой-то предопределенности, высшего промысла и т. п. Перед революцией, оказывается, домом этим владел генерал в отставке Оскар Рейн. Знал ли об этом наш знаменитый современник, поэт Евгений Рейн, друг и, как он скромно признается, учитель Бродского, неоднократно посещавший его в этом доме?