Валерий Попов - От Пушкина к Бродскому

Я положил бутылки в заросли лопухов. И пошел к той женщине. И вот что она, приветливо улыбаясь, рассказала мне. От этих сведений я даже зашатался. Оказывается, с 1904 года владельцем этого рая, этого участка и домиков, стало общество для пособий писателям и ученым (Литературный фонд). А я как раз тогда намеревался уйти в литературу и приглядывал, где постелить соломки. Но промахнулся, как всегда, и с местом, и со временем. Вот где мне надо было быть. И не сейчас, а тогда! Оказывается, тут выдавали ссуды — на путешествия для сюжета, на издание книг! Железнодорожный инженер Голубев пожертвовал Литфонду 6 тысяч рублей, но просил рассматривать эти деньги как проценты со 100 000, которые он в скором времени собирался внести, и внес — на нужды писателей!

«Недостаточным», то есть бедным писателям, независимо от возраста и пола предоставлялась возможность жить в дешевой, спокойной и чуждой хозяйственных забот обстановке. Но надо было представлять список своих трудов, так что бездельники тут не приживались! Чистый рай!

В 1924 году здесь поселился писатель Чапыгин, большой любитель и знаток народной жизни, пришел с сундучком и в сапогах. Он написал очень известный роман «Гулящие люди», и как автор «Гулящих людей» он и представлен на мемориальной доске на том доме. Вот, оказывается, в честь кого названа телевизионная улица!

Чапыгина очень любил Горький, живший тоже на Петроградской, на Кронверкском. Двадцатые годы были очень голодные. Горький, писатель известный, получал помощь от разных международных фондов. Он помогал талантам издаваться, советовал, как надо писать. Естественно, что многие шли к нему подкормиться, — но тут он был суров.

Рассказывают, что однажды пришел к нему поэт Чулков, друг Блока. Сначала они долго задушевно говорили о литературе, потом вдруг Чулков свернул на еду. Тут Алексей Максимович помрачнел. «Голодаю! И семейство мое голодает!» — проговорил классик, сильно напирая на «о». Чулков, покачиваясь от голода, ушел. Шел через осенний Александровский сад. Кричали вороны. Вдруг с неба упала колбаса. Целый круг колбасы! Чулков схватил колбасу, поблагодарил бога и помчался домой. В следующий свой визит к Горькому он, не удержавшись, сказал: «Вот вы, Алексей Максимович, отрицаете бога — а ведь он есть!» И Чулков рассказал просветленно про упавшую с неба колбасу. Горький помрачнел. Вислый ус его задергался. «Проклятые вороны! — проговорил он. — Растащили с балкона всю колбасу!». А Дом писателей на Карповке помогал, как мог. Сюда, после окопов Первой мировой, пришел гениальный художник Филонов. Он помнил Петроградскую как тихий зеленый остров, где он сможет прийти в себя и начать работать. До войны он ходил в известный дом на Песочной набережной Петроградской стороны, где в квартире Матюшина и его жены писательницы Елены Гуро собирался Союз молодежи, где Маяковский читал свою поэму «Владимир Маяковский», и каждому разрешалось вносить поправки. Были Татлин, Хлебников, Бурлюк, Крученых — все настроенные на новое, революционное, конструктивное.

К приходу Филонова на Карповку уже была написана им страшная пророческая картина «Пир королей», где чудовищные уроды смотрят на зрителя, пугая его. Здесь, на Карповке, он создал свою «Школу аналитического искусства» и воспитывал в своем духе учеников. На предложение талантливого и успешного художника Бродского, предложившего купить картины Филонова, тот ответил отказом, сказав, что сделает для них специальный музей. Несколько зим он прожил тут в нетопленой комнате фактически без еды, на чае и махорке. Во время войны он дежурил на крыше, простудился и умер. Его картины пролежали в запасниках долго, но вышли на свет и произвели фурор.

Этот маленький домик на Карповке, первый Дом творчества писателей и художников, теперь почти всеми забыт. Подводя некий временный итог и, может быть, слегка упрощая, все же рискну назвать Петроградскую «островом искусств».

Есть на Петроградской стороне еще два знаменитых писательских дома, связанных уже больше с нашим временем. Один, наиболее густо населенный знаменитостями, появился в пятидесятые годы на улице Ленина (бывшей Широкой). У кого я только там не бывал! Но вспомним хотя бы Конецкого.

Помню, как еще в молодости я оказался впервые с ним за столом. «Ты кто такой, что садишься ко мне?» — сразу попер он. — «А ты кто?» — «Я — Конецкий!» Он так это произнес, что прозвучало, кажется, сразу четыре «ц». Он прекрасно понимал, что делал, и как опытный штурвальный, прекрасно рулил в шторм, который сам же и поднимал. Его смелость и даже безрассудство были его фирменным знаком, и думаю, что он больше находил при этом, чем терял. Помню какое-то писательское собрание, невыносимо скучное, как это было принято в советские времена. Даже, думаю, что случись хоть какое-то «оживление в зале» — дремлющий в президиуме представитель райкома проснулся бы и орлиным взором сразу же пригвоздил нарушителя спокойствия. Поэтому передовая часть писательской общественности коротала это время в дымном кабаке, прислушиваясь к чуть доносившемуся тихому рокоту собрания. И вдруг — всех из ресторана словно смыло волной: «Конецкий выступает! Конецкий к трибуне идет»! Когда я добежал туда — было не протолкнуться. Даже проходы были заполнены. И представитель райкома в президиуме встрепенулся и принял бравый вид: мол и мы тоже не лыком шиты! Конецкий с всклокоченными кудряшками, горящим взглядом, хоть все и ждали его, появился на трибуне все равно как-то резко, внезапно, словно чертик из табакерки. И пошло! «Все разваливается, гниет, даже тельняшек нет, Северный морской путь работает из рук вон плохо — в дальние поселения везут лишь гнилую картошку и плохой спирт. И вообще!». С каждым его новым обвинением в адрес равнодушных бездарных властей зал взрывался восторгом. Потом была овация. И даже начальник, натянуто улыбаясь, похлопал. Иначе что же — он не с народом своим? Главное — что и он тоже теперь держал в голове эту фамилию, и наверняка совещался со своими: что делать? В то время уже не принято было «убирать» — в то время уже было принято у властей уступать, успокаивать разбушевавшихся. И безудержному Конецкому многое удавалось.

Книги его были такими же «горячими». Записи плаваний — то в незнакомый и суровый океан, то в манящие всех страны Запада влекли читателя, дразнили простором и удалью, наполняли ветром грудь, расправляли у читателя плечи. Книги были такими же подвижными, как волны, — одна книга перехлестывалась в другую, они перемешивались. Из отстоявшихся устойчивых вещей остались, на мой взгляд, ранние повести с четкими сюжетами и трогательные и беспощадные портреты морских «корешей», среди которых, опять же на мой взгляд, самый лучший — «Невезучий Альфонс». Однако не вся могучая натура Конецкого уместилась в обложках: он постоянно клокотал, нападал на коллег, излучал какую-то неустроенность и воинственную обиду: как бы все чем-то задолжали ему, что-то недодали, не так низко поклонились. И это притом что у многих из нас, особенно в Пен-клубе на Думской улице, петербургском отделении престижной международной организации, где мы часто встречались, и заслуг, и обид тоже хватало. И то, что он и здесь хотел непременно быть и самым первым, и самым обиженным, вызывало разлад. Помню великолепное его семидесятилетие в Пен-клубе, проведенное на военно-морской лад, с «рындой», тельняшкой, с построением всех членов клуба. Помню, Битов подарил Виктору Викторовичу настоящую боцманскую дудку.