Валерий Попов - Излишняя виртуозность [Сборник]

Ляля медленно повернулась к Моте, и они почему-то долго и внимательно смотрели друг на друга.

Ну, скажем? — спросила у него Ляля. Мотя, поколебавшись, кивнул. Сердце моё упало. Помолчали...

— Тебе, как ближайшему нашему другу, — фальшиво затянул Мотя, — мы первому объявляем о нашей с Лялей помолвке!

Я наконец с отвращением проглотил скользкую устрицу. «Решили»? Когда они «решили»? Сегодня? Или ещё вчера?

— Неплохое вино, — Мотя неторопливо поставил бокал с шампанским на стол. Снова он в комфорте, всегда в комфорте, не выходит из него, поэтому Ляля и выбрала его — второй уже раз, не найдя никого более достойного. Пр-равильно!

Как я напился! После этого известия полночи, как бы в качестве аморальной компенсации, они водили меня по грязным притонам (вот какова, оказывается, плата за мой интеллект!), и необыкновенно гибкие мулатки с невероятным мастерством пытались извергнуть из меня пламя. Тщетно!

Я услышал скрип, поднял морду. Я спал в одежде, распластавшись на широкой кровати. Ляля стояла надо мной.

— Так всё вроде... уже был конец? — выговорил я запёкшимся ртом.

— А теперь — начало, — прошептала она. Она уронила халат и оказалась в том самом белье, сделанном для истязаний! Я зажмурился... И — кажется совсем скоро — снова скрип: в дверях стоял Мотя, в ослепительно-белом костюме, с тросточкой в руках. Видимо, расценивая наше поведение не слишком высоко, он презрительно посмотрел на нас.

— Я прекрасно нынче спал — ничего не слышал! — холодно произнёс он и вышел.

Перед самым пробуждением приснилось, что меня гладят раскалённым утюгом через толстое одеяло. Или гладят одеяло, не вынимая меня? Я чуть вынырнул из сна: раскалённый золотой утюг, дымясь, стоял на моём бедре. Хорошо жжёт! Это потому, что я в Ташкенте. Почему здесь — неважно. Главное — горячо!

В прошлый раз я приезжал сюда писать сценарий уже снятого фильма, который никто не мог понять — ни режиссёр, ни работники БХСС. Разобрался, спас людей. Разберусь и сейчас — дайте только донежиться, доспать. В коридоре заскрипели Мотины кроссовки. Он считает пребывание здесь ссылкой, всячески изнуряет свою плоть, подчеркивает страдания. Гулкий, с коротким сквознячком хлопок двери — утренний пробег.

В тишине, заполнившей квартиру, я снова уснул. Утренний, полупрозрачный сон: будто бегу по тропкам вдоль сухих ташкентских оврагов, выбегаю в какую-то странно-волнующую, что-то напоминающую долину между двумя остренькими холмами, яростно карабкаюсь на один из них — холм пружинит. Символика эта нам понятна! Не пройдёт, господин Фрейд! Я резко открыл глаза. Дверь в ее комнату плотно закрыта. Вот и хорошо.

Я выполз из-под золотого утюга, раздвинул шторы, не так жарко, как обещал луч. Пошел на кухню, надел стёганый узбекский чолпан, заварил в керамическом чайнике с узорами кок-чай, сел, скрестив ноги, на кошму. Я вовсе не считал пребывание здесь ссылкой. Впрочем, что взять с человека, которому нравится везде — даже в больнице?

«Слушай, ты где так загорел?»— «В больнице! Серьезно! Палата огромная, окна на юг — ну как не загореть?»

О, чьи-то знакомые ноги пришли. Странно: при сухом теле с торчащими врозь козьими сиськами — крепкие, сочные ноги. Что особенно возбуждает. Открыла холодильник... Что это со мной? Скользкий солоноватый вкус. Откуда устрицы здесь? Безумие!

Я бежал между двумя упругими холмами, оскальзываясь, карабкался сразу на оба, вползал в узкий лесистый туннель. Не сон ли это? Жара в ноябре, баба — на тебе. Сон!

Вдруг она, что-то учуяв, ещё с закрытыми глазами, метнулась, опрокинув табурет. Стукнула дверь в ванную и одновременно — входная.

Впрочем, Моте было явно не до нас: пот струился. Нервно задёргал ванную дверь: «Сколько же можно!»

Ляля молча, покорно вышла и, лишь когда Мотя с грохотом закрылся, глянула на меня, прикрыла глаза и с облегчением дунула с нижней губы на прилипшую челку.

А ведь мы сюда приехали Мотю спасать. «Спасатели»! Долгое время не виделись с ней — и тут вдруг радостно соединились, на почве спасения. После Парижа всего два месяца прошло, а Мотя нагло заявил, причём с трибуны литературного собрания, что должен выехать в Болонью, дабы узнать — и наконец-то сказать — о своём герое «полную правду»!

— Романтик! — кто-то выкрикнул из зала его подпольную кличку.

И понеслось! «Красная Болонья» (как называют её), но чаще — «Жирная Болонья», за царящий там культ обжорства. Не слишком ли жирно? Подросли уже молодые «романтики», которые тоже хотят искать правду в лакомых уголках, а этот объевшийся тип, перегородивший дорогу, снова мешает! Возмущению не было предела! «Доколе мы будем это терпеть? Пора очистить наши ряды!» Давно, давно пора! Не ясно только, почему все именно сейчас возжаждали «полной правды». Внезапно прозрели? Будто не знали многия лета добродушно-насмешливую его кличку Стукач-романтик? «Где ваш Романтик опять шастает, по каким развалинам? Ужин задерживает!» Будто не куражились над ним в пиццериях и тратториях, в весёлых поездках: «А я так единодушно одобряю решения 19 партконференции! А ты, Мотя?» И вдруг — «прозрели»! Я демонстративно пошел с ним в буфет, демонстративно напился (я). На другое утро хотел дальше бузить, но организм мой, на моё счастье, оказался умней: почечные колики! Очутился в больнице. Об этом я, кажется, уже говорил. Отличное место: люди здесь спокойно страдали и, главное, спокойно умирали. Было чему поучиться!

«На... держи окурок». «На время, что ли?» «Насовсем!» — усмехнулся. А знал ведь, что уходит навсегда, — и как держался! Отличное место!

После серии обезболивающих процедур полное, давно забытое успокоение пришло. На все свои приключения смотрел уже по-другому, смеясь. Потерял бабу? А ты что хотел? Кто единственный из всех твоих знакомых не в квартире нормальной, а на чердаке жил? Кто единственный на Мотином деле по крупному прогорел? Только ты!

— Бойтесь равнодушных! — Мотин коллега, в темпе перекрасившийся на том же самом собрании, гневно вещал. — Бойтесь равнодушных! (Метя в меня.) Заблуждающиеся могут раскаяться (не сомневаюсь!), равнодушие — не исправимо!

Вот это правильно! «Бойтесь равнодушных», чьи насмешливые глазки холодно наблюдают ваши «искренние заблуждения», «глубокие раскаяния» и не дают развернуться во всю ширь! «Бойтесь!» Опять раздухарился.

— Колоссальная баба через двор идёт! — вдруг произнёс мой сосед Веряскин, стоя у окна. — В смысле походки... — непонятно добавил он.

Но я понял. Первой реакции на Лялю — колоссальная баба! — всегда требовалось логическое пояснение: а почему — колоссальная? Не молодая, не красивая... «В смысле походки»? Пожалуй! Что сразу покоряло в ней — заводная пружина!