Валерий Попов - Тетрада Фалло

При этом он был абсолютно спокоен — потом истекали мы, хотя не делали ничего, только советовали... но на таких советах можно сгореть.

— Хватит?

Мы молчали. Опять он выставляет нас идиотами. А что было делать? Сказать «нет»? И правильно ли это — ребро ведь сильно гнилое... Проявить нерешительность в хирургии — хуже всего. Решительность лучше. И тут тихий Ваня решил, что и ему пора проявить решительность, и, прокашлявшись, сипло проговорил:

— Надо убрать еще... вон там, кажется, потемнение.

— Кажется или есть? — Гришко ожег его взглядом. Попался Ваня.

— ...Есть! — твердо проговорил Иван, явно решивший порвать навсегда со своей всегдашней робостью и пребыванием в тени.

— Ну что... он тоже право имеет, — совсем уже насмешливо произнес Гришко, — его тоже надо уважить! — и, положив щипчики, протянул руку в мутной резиновой перчатке к операционной сестре — за другими щипчиками? Эти, видимо, притупились?

На самом деле это была пауза для нас — если отрезанный кусок ребра окажется лишним, — лишним, разумеется, для операции, а отнюдь не для трупа, — этот вырезанный кусочек кольнет и каждого из нас: почему молчали, не поправили дурака? Я, например, ясно видел, что если отрезать еще кусочек, то концы ребра явно уже будет не стянуть вместе никакими силами! Но я молчал.

— Удаляю, — щелкнув в воздухе новыми щипчиками, произнес Гришко.

Мы молчали, прекрасно понимая ужас происходящего. Мы как бы рождались хирургами — из чьего-то ребра, — но каково при этом его обладателю?! Сказать? Я открыл рот, но осекся. Получится — я выслуживаюсь перед шефом, обсирая товарища? Не годится! Так, во всяком случае, говорил себе я. На самом деле мне, как и всегда, не хватало решительности и ответственности. А без решительности и ответственности, выстраданных вот здесь, за столом, хирургом не становятся. Так что мне здесь не место! Так же, как и моим друзьям! Но в чем-то они оказались решительнее меня. Увидев, что по их указаниям творится явно не то, они поодиночке стали линять... у меня даже на это решимости не хватило. Я стоял один за спиной Гришко, обливаясь потом. За все их советы расплачиваться мне! Но я не уходил. Нерешительность — или... Как-то казалось мне не очень стильным — насоветовать и убежать. Уж пусть лучше гроза! В кого-то должна ударить молния — так пусть ударит в меня. И вообще — неловко: работает знаменитый хирург, а зрители разбежались! И я покорно стоял. Помню, как в детстве в гостях у родственников мне дали в руки удочку, посадили у пруда и забыли. И я часов, наверное, пять просидел с этой удочкой, хотя поплавок не дернулся ни разу. При этом я еще вежливо улыбался, хотя меня не видел никто. А вдруг увидят и решат, что я недоволен их гостеприимством, не ценю их попыток меня развлечь? И я сидел, добро улыбаясь, над абсолютно неподвижным поплавком дотемна. Так и тут. Гришко отчикнул еще кусок ребра, кинул в корзину, обернулся и увидел лишь одного меня. По усмешке его было ясно, что он этого и ожидал.

— Ну? И где же эти... советчики? — произнес он. — А соединять будет кто?

Я стоял молча.

— Ну, давай, что ли, попробуем. Раз ты... один за всех! — сказал он.

С огромным трудом мы с Гришко вдвоем стягивали торчащие обрезки ребра вместе. Капельку за Ванечку, капельку за Оксану, капельку за Станислава... Стянули. Уф!

Выпрямились.

— А ты ничего, — проговорил Гришко. — А эти пускай гуляют себе...

Я утер пот. Вот уж не думал, что так жарко в морге!

И тем не менее я не ожидал, что все так быстро закрутится. Буквально на другой день мы с друзьями трепались в ординаторской — точней, Станислав рассказывал о своих счастливых похождениях в общежитии химкомбината, — и вдруг появилась Агаркова, зав приемным отделением. Это напоминало появление призрака старой графини — никогда раньше она не поднималась сюда.

— Петр Афанасьич просит вас спуститься в приемный покой! — холодно блестя очками, криво отражающими рамы, проговорила она.

Чтоб она сама поднялась сюда! Явно лишь ради Гришко, которого она обожала — как специалист и, видимо, как женщина.

«Кого... просит Петр Афанасьич? — испуганно подумал я. — Навряд ли меня».

И действительно, самоуверенный Станислав неторопливо поднялся.

— Нет. Не вас! — усмехнулась Агаркова. — Вас! — Она глянула на меня.

Я встал и, подмигнув своим, пошел за Агарковой.

— Протырился-таки! — проговорил Ваня, когда я закрывал дверь.

Не слишком-то теплое напутствие! Но — что делать?

Мне бы хотелось идти быстрей — но бросать женщину, да еще такую!.. Никогда!

Замороженно улыбаясь, я глядел на нее и шел рядом.

— Чего там Петр Афанасьич подсуропил? — по возможности непринужденно спросил я.

— Да уж мало не покажется! — зловеще усмехнулась она. — Аппендикс. Но очень непростой.

Вот оно, боевое крещение! Конечно, Гришко что-то суровое приготовил — иначе не бывает.

— Гангренозный? Перфоративный? — солидно осведомился я, уже прокручивая в уме план операции и на тот и на другой случай.

— Хуже! — усмехнулась Агаркова. — Партийный!

— Как это? — Я даже остановился у лифта, который как раз подъехал.

Агаркова плавным жестом предложила мне войти и, когда лифт ухнул вниз, пояснила:

— Дочь секретаря горкома Кошелева привезли!

Сердце мое как-то оборвалось. Гришко учил: «Никогда не думайте, кто перед вами лежит. Наше дело — внутренние органы, все остальное не должно нас отвлекать». Но попробуй не отвлекись тут. Эти партийцы уже до горла достали, перестройку, которую все так ждали, душат на глазах. И тут будут командовать, что делать мне. Да, крепко меня Гришко окунул. От такой закалки можно одуреть. И наверняка дочь у партбосса этакая фифа — видимо, уже требует хирурга из Москвы, а меня заранее презирает.

Мы вошли в приемный покой — и все сразу изменилось. Красивая азиаточка! Но главное — во взгляде ее мелькнул испуг и — явное восхищение: Ромео оперирует Джульетту!

Наверное, мы с Мариной слишком перемолчали, глядя друг на друга, — это оцепенение выдало нас.

— Ну, я вижу, все будет нормально, — напрасно, наверное, произнес Кореневский, врач «скорой», выходя из комнаты.

Кошелев гневно глянул ему вслед: такая «нормальность» явно не устраивала его!

И тут Марина (не в последний, как оказалось, раз) показала характер.

— Ну иди, папа... Все хорошо, — проговорила она.

«Похоже, она и операцией собирается руководить!» — с некоторой тревогой думал я. Стиль наших будущих отношений как-то сразу проступил. Я ясно чувствовал, что никуда уже не денусь от нее, что бы ни случилось. Я понял вдруг: вот и счастье!.. но счастьем этим руководить будет она. Валить, пока не поздно? Пусть сделает Стас? Одна из первых заповедей Гришко: «Никогда не оперируйте близких! Хирург-родственник — самый плохой хирург!» А я, похоже, тут уже больше чем родственник! Значит — суперплохой хирург? А это — первая моя операция! Как бы ей последней не стать! «Впечатлительный хирург — не хирург. Сразу сломается! — еще одна заповедь Гришко. — Слоновью шкуру надо иметь». Интересно, у него сразу была такая или нарастил? Спросить? «А как ты хочешь, так и будет», — наверняка безразлично ответит Гришко. Презирает слишком задушевные разговоры. Тем более — перед операцией. «Перед тобой механизм из мяса. Вот и чини его и не отвлекайся!» — еще одна заповедь его. А у меня вместо «механизма из мяса» — сразу любовь. Что-то не туда тащит меня! Стану ли я таким хирургом, как Гришко? Что-то не похоже. Может, отказаться, пока дров не наломал? Снова его цитирую: «Кто, подходя к столу, боится, как бы дров не наломать, — тому лучше и не начинать даже, сразу отойти. Что ты в жуткую ситуацию попадешь во время операции — девяносто процентов. Будь готов! А если не готов...» Ясно.