Валерий Попов - Тетрада Фалло

— Какое ж сразу-то? — нахально Гриня проговорил. — Ты, чай, не первый день уже тут, готовишься целых две недели... Все не готов?

Да, хватит тянуть резину! Но — устою ли я? Мне вообще-то операции не приходилось видеть никогда... а на детском сердце — тем более. Устою ли я? Как-то вдруг затошнило. Возраст уже такой, что узнавать что-то новое, причем этакое, — нет сил! Но жить-то собираешься? И кормить семью? Так что считай, что тошнота у тебя всего лишь с бодуна, и не более того. Улыбайся!

— Поехали! — произнес Крис по-русски, когда все мы вместе с его свитою поместились в лифт.

Пол ушел из-под ног — опять мне нехорошо. В больнице этой все лучшее — вторая образцовая детская больница. Вошли по магнитной карточке Борина, главного хирурга, в операционный блок.

— О! — весело Крис воскликнул. Видимо, поразило даже его. У нас делают так делают, показуха так показуха! Какой-то космический корабль изнутри. Светло-зеленые коридоры, гладкие двери, бесшумный персонал. Все четко куда-то двигаются, не останавливаются ля-ля-ля! Мы тоже могем работать! Крис, глянув на Борина, восхищенно покачал головой. Можно подумать, глядя на него, — он петь сейчас будет, а не операцию проводить, тяжелейшую и сложнейшую!

Из самолета с задремавшими пассажирами я улетел мыслями — туда, в Петербургскую детскую больницу № 2. Все, что я увидел, услышал и узнал по этой истории, я собрал перед отлетом в большую коричневую тетрадь.

Автор

Помню, я шел в оживленной толпе (будто шли веселиться). Глубокими вздохами я пытался одолеть тошноту. Вот сейчас откроется эта дверь — и сразу же брызнет кровь. Устою ли? Помню, когда мне резали грыжу — простейшая операция, под местным наркозом, поле операции отгорожено было от меня занавесочкой, — я и то время от времени вырубался от страха. А тут — детское сердце разрежут у меня на глазах! А Гриня, меня инструктируя, требовал, чтоб я подробно все описал. «Историческая миссия». Десятый год подряд американские хирурги приезжают к нам!

Борин услужливо открыл перед Дюмоном полупрозрачную матовую дверь. Я, глубоко вздохнув, вошел за всеми. И — бывает же счастье — это оказалась аудитория, а не операционная. Весь амфитеатр был заполнен слушателями. Большинство из них были в белых халатах, но были и «люди в штатском», с блокнотами и фотоаппаратами. Пресса. Две телекамеры, как две головы на тонких ножках, маячили перед президиумом. Да, не зря говорят, что американцы из всего делают шоу. Без шума и рекламы и здесь не обошлось. Впрочем, а ты-то что делаешь здесь? Тоже хочешь нажиться на этом событии.

Дюмон сел с краю стола как-то вольно, боком, откинув в сторону ноги в кроссовках и джинсах. Так же держались и все американцы. Наши сидели важные, насупленные и, я бы даже сказал, строгие. Начальство! Лучшие люди! Можно было подумать, что главные тут сейчас они, а не те, ради кого все тут собрались. Дюмон, говорят, был миллионер, но выглядел всех демократичней. Борин благосклонно кивнул ему: мол, начинайте. Дюмон как бы изумленно развел руками — мол, для меня это слишком большая честь! — но все же поднялся. Ладонью отгородился от аплодисментов и даже шутливо-разгневанно отвернулся: вот этого не надо, мол. Аплодисменты утихли. Рядом со мной в первом ряду амфитеатра сидела молодая красивая брюнетка — тогда я Марину Павловну еще не знал. Видел только, что она приехала из Троицка на машине вместе с Гриней, развеселым заведующим здравоохранением Троицка, думал — его девушка или сотрудница. И тут я увидал, что по щекам ее текут слезы, и тут только впервые по-настоящему почувствовал, при каком потрясающем деле мы присутствуем: эти веселые ребята запросто прилетели из-за океана, оставив свои собственные проблемы, словно их и нет, — и спасут несколько десятков наших детишек, которые иначе бы умерли. И ведут себя так, словно приехали на пикник и все это не стоило никаких усилий. И правильно эта красавица плачет. У нее, видно, душа самая чувствительная, но на самом деле надо плакать — и радоваться — нам всем. Тогда я не знал еще, что эта история касается ее больше, чем всех. Дюмон, однако, пафоса не любил и начал весело. Гриня, оказавшийся как-то вдруг ближайшим его корешем, так же весело переводил:

— Я рад, что мы в десятый уже, кажется, раз снова всей бандой приехали к вам. — Все заулыбались, захлопали. — Мы рады тем успехам, которые видим в вашей стране и вашей клинике. Мы понимаем, что вы вполне уже можете обходиться без нас и пригласили нас просто из жалости, как своих старых друзей. — Аплодисменты, смех. — Я надеюсь, что вы нас еще помните, но на всякий случай представлю моих коллег. Джуди Макбейн (поднялась пожилая, но статная женщина) — наш главный менеджер. Именно благодаря ей уже десять лет действует наша совместная кардиологическая программа «Путь к сердцу»! (Эмблема этой программы — два сердца рядом — висела над сценой.) — Это — Шон О’Лири. — Крис указал на рыжего тощего человека в крупных веснушках. — Смутно припоминаю его. — Крис потер лоб. — Кажется, он кое-что понимает в анестезии.

О’Лири шутливо раскланялся. Было полное слияние президиума и зала. Разве раньше, при разных райкомах-парткомах, могло быть такое? Не зря все-таки мы живем и пытаемся что-то сделать в этой жизни! Оборачиваясь, я видел много счастливых, раскрасневшихся от волнения лиц. У некоторых текли слезы, и, я думаю, не только от смеха.

В том же духе Крис представил всех членов делегации. Меня, помню, поразил ее состав. Перфузией (искусственным кровообращением на время остановки сердца) заведовали у него два китайца и китаянка, операционным ассистентом Криса был индус, операционной сестрой — толстая негритянка.

— Да, забыл! — Крис шлепнул себя по лбу. — Я — Крис Дюмон, дирижер нашего бродячего оркестра.

Смех, аплодисменты. Крис сел. Пошли вопросы журналистов. Сколько операций они собираются провести? По какому признаку отбирали оперируемых? Ведь отбор этот означает, что кого-то выбрали жить, а кого-то оставили умирать? Не могут без злобы у нас! И так ясно, что всех не спасти: нуждающихся в этой операции — многие тысячи. Зачем надо давить на больное место? Крис в некоторой растерянности глянул на Борина. Не знал что сказать? Но вернее, думаю, решил сделать, чтобы и наши тоже не оказались в тени.

Борин поднялся не спеша, как и подобает главному хирургу города, генералу медицинской службы, тяжелым взглядом придавил дерзкого журналиста... У наших — совсем другая стать, чем у американцев.

— Уверяю вас, — с напором произнес он, — что при отборе не фигурировали никакие иные принципы, кроме медицинских. Ни социальные, ни финансовые, ни, упаси господи, национальные признаки.

Он не сводил тяжелого взгляда с журналиста.