Валерий Попов - Евангелие от Магдалины [Романы]

Роже воскликнул с таким отчаянием, словно собирался броситься с этой отвесной горы, похожей на столб, на острые грани предгорий.

Такого ужаса в людях я пока еще не встречала — даже у моего отца, когда его везли на заведомо безнадежную операцию и он знал на девяносто пять процентов, что сейчас вот заснет под наркозом и — почти точно — больше не проснется.

Я шла рядом с каталкой, и отец, давая мне последние жизненные наказы: не кури... больше чем с двумя мужиками сразу не живи, успевал цепляться ко всем, кто встречался в коридоре.

— Пахомыч... Пахомыч! «Зенит»-то твой — все!..

— Римулька! Слышь, Римулька! Зря тогда отшила меня: Гольштейн-то твой теперь знаешь с кем?!

— Слушай, ты, Вася! Если ты моей дочери — вот она — долг не отдашь, то я с того света за ним приду, понял?!

Коридор бурно реагировал: вокруг отругивались, возмущались, злились — такие бурные проводы себе мало кто мог устроить, включая президента!

— Да заткнешься ты или нет?! — наконец в конце коридора не выдержал даже бывалый санитар с засученными рукавами, разрисованный татуировкой по локоть.

— Все! Все! Умолкаю! — проговорил папаша.

Разъехалась дверь лифта — и он умолк навеки...

Нормально, считаю я.

Здесь же, по непонятным мотивам, Роже собрался кидаться со скалы.

Вместо этого, однако, мы вернулись в машину и поехали по плавным серпантинам вниз. Миновав ущелья, оранжевые горы, утыканные соснами (см. Сезанна), мы въехали в круглую впадину, подобную кратеру, в которой лежал Марсель. Мы постояли над обрывом: город белыми террасами, красными черепичными крышами спускался к морю: в лазурной глубине торчал замок Иф, где любил проводить время небезызвестный граф Монте-Кристо. Сбоку, на скале, стоял знаменитый храм Нотр-Дам де ля Гард с громадной, выше храма, Мадонной... В этом храме молятся моряки, набираясь доблести перед долгими плаваниями. Заехали и мы. Потом мы начали плавными зигзагами съезжать в Марсель, выехали на широкий проспект. Толпа была яркая, веселая, в майках и шортах — а у нас в Питере уже лежал снег.

— Ле Канбьер — главная улица! — счел нужным объяснить Роже. — На ту сторону ходить опасно — там арабы.

— Слушаюсь! — Я отдала честь. В юности я занималась художественной гимнастикой и умела отдавать честь даже ногой.

Роже недовольно покосился на меня. Похоже, долгая эта поездка вовсе не утомила меня — как он почему-то рассчитывал.

После мы выехали на площадь с ослепительно ярким квадратом лазурной воды посередине, с белыми мачтами по краям.

— Старый Порт!

Мы отлипли от потных сидений и прошлись вдоль мокрых прилавков марсельского рыбного рынка — мимо огромного кальмара, распростертого на метр, с нежно-фиолетовыми волнами, бегущими по жидкому телу, мимо мохнатых бородавчатых рыб — и мимо горы мелкой морской нечисти, кишащей, словно вулкан.

В углу площади мы вошли по старой деревянной лестнице, мимо дощатой вывески «Морская звезда», на второй этаж, с грубыми деревянными стульями и столами, украденными с картин Ван Гога.

Старая худая женщина, крутя медную ручку, поднимала из кухни еду — она открыла дверцу и поставила пред нами глубокие тарелки темного южнофранцузского «буйабеса» с ракушками, моллюсками и кусками рыбы. И только мы занялись супом, как на нас от высокого готического окна упали тени. Мы подняли головы. Перед нами стояли двое: худой, высокий тип с орлиным носом, в черном костюме, в черной рубашке глядел на нас строго, без тени улыбки, но ужас я почувствовала не из-за него.

Рядом с ним стояла высокая, бледная, гладко причесанная рыжеволосая женщина... Из-за нее!

— Мои друзья, — проговорил Роже. — Юге и Мадлен.

Они чопорно поклонились и уселись на ту сторону грубого деревянного стола, напротив нас. Ни о какой знаменитой французской учтивости речи не было — речи вообще не было, мы сидели абсолютно молча. Пришлось первой заговорить мне — у меня вдруг появилось страстное желание доказать, что не в таком уж я ужасе — вполне владею собой. Голос мой оказался слегка хриплым, но вполне узнаваемым. Я с улыбкой смотрела на Юге (на Мадлен смотреть было страшно). Я спрашивала: откуда у него столь редкое во Франции имя — Юге? Очевидно, от испанского Хьюго?

Юге и не думал мне отвечать, лишь спокойно и внимательно меня разглядывал — теперь я уже поняла почему!

Не распространяясь о тех контактах, могу только сказать, что я выдержала тогда все и сумела не рехнуться — а теперь, всячески стараясь об этом забыть, запихиваю те воспоминания в самый дальний угол памяти и за прошедший год почти уже успокоилась. Но о Роже этого не скажешь — дергается до сих пор, а тогда, после наших контактов с Мадлен и Юге, он сломался абсолютно, и, когда мы спустились после совместной с ними поездки в горы обратно в Марсель, он дико загулял, исчез из гостиницы, и я с трудом разыскала его в одном душном местечке как раз в той арабской части Марселя, которую он так мне не рекомендовал.

На обратном пути в Париж он почти не просыхал, и весь обратный путь по прямой, как стрела, «Дороге солнца» от Ниццы до Парижа машину вела я.

Короче, он стал привозить в Россию группы, хотя... лучше бы он их не привозил!

И вот появился вновь. По пути из аэропорта в отель он вел себя бодро, я бы даже сказала, непривычно развязно, глушил вместе с «койотами» дешевое бордо, воинственно распевал песни, хохотал — видно, родной ЦК постановил: держаться смело! И когда я поднялась к нему в номер, он тоже повел себя смело... Ого!

...Еще раз жадно прильнув к нему — теперь уже в одежде, — я порывисто отпрянула. Увы, надо бежать.

— Через двадцать минут в автобусе!

Я обернулась и вдруг увидела вместо Роже какого-то каменного идола, мрачного, сурового и властного. Другое лицо!

— Ты сейчас пойдешь со мной!

— Куда я пойду сейчас с тобой? У нас же группа!

— Вызови свою помощницу!

— С какой стати?

Меня уже начинала душить ярость. Что он о себе возомнил? Что он может мною командовать? Надо же, как неудачно заканчиваются некоторые рандеву!

— Ты что, забыла все... что было тогда в Провансе?

Ну почему? Помню кое-что. Болотистые пастбища — абсолютно черные, местной породы, лошади и быки носятся туда-сюда... мы проносимся на машине. Дико сдавливает голову — это дует невидимый и почти неслышный мистраль. Впрочем, у всех женщин в этот период болит голова. Мистральный цикл... Что же еще?

— Ты что, забыла... как мы были в замке?

— Ах, в замке!

Да, что-то такое припоминаю. После встречи в ресторане с загадочным Юге и Мадлен мы действительно ездили вчетвером по головокружительным горным дорогам над крутыми пропастями в замок, стоящий на высокой скале.

Это был замок ордена розенкрейцеров, как пояснил мне Роже сдавленным шепотом, когда мы вошли через ворота в глухой каменный двор и завернули в храм. Храм был гулкий, высокий. Но меня так укачало тогда на виражах, что я мало соображала. Помню, меня поразил барельеф над входом: два рыцаря едут на одной лошади. Странно. Еще, помню, меня удивило, что крест на алтаре был какой-то необычной для протестантских храмов формы — и на четырех его концах было выцарапано по-латыни: «Вера», «Надежда», «Любовь», «Терпение». Вот оно как. «Веру», «Надежду», «Любовь» я считала всегда нашими, родными — но вот, оказывается, откуда это идет! В комплекте с «Терпением» я их прежде не встречала — здесь мне послышалось что-то особое, незнакомое. Но что сказать? Что хотят — то и пишут. В чужой монастырь со своим уставом не ходят. Помню, что мне было все время дурно: то ли неудачно пообедали в дорожном ресторанчике, то ли укачало. Особенно плохо сделалось мне, когда меня, явно уже подталкивая, повели по узкой каменной лестнице вниз, — спускаться в такой глухой каменный мешок мне абсолютно не хотелось. Я оборачивалась назад с робким желанием вернуться, подняться наверх — но видела на винтовой лестнице вверху, на уровне глаз, лишь надменные остроконечные туфли Юге. Я делала вниз по стершимся каменным ступеням несколько безвольных шагов, оборачивалась — и видела в аккурат перед глазами опять острые туфли — словно пики, направленные мне в глаза. В ужасе я спускалась дальше. Наконец пошел ровный каменный пол. Холодное сводчатое подземелье. Я бы назвала это запасником музея — но было гнетущее чувство, что никакого музея, где бы это показывали людям, не существует — только этот мрачный запасник. Мы переходили из склепа в склеп (так это я назвала про себя). Да, богатства здесь были собраны огромные... но как-то не радовали. Привычным глазом гида (не зря я закончила эрмитажные курсы гидов с отличием) я определяла шедевры, висящие на стенах и стоящие по углам: египетские фаюмские портреты румяных, чернобровых красавцев и красавиц, далее — металлический, с эмалевыми рисунками сундучок-реликварий с эмалевыми же картинами из жизни святых, тончайшей резьбы шкатулки из слоновой кости со сценами охоты и уборки урожая, далее — ранние лиможские эмали с религиозными сценами... все это я бубнила, как автомат, — больше для того, чтобы не отключиться.