Валерий Попов - Чернильный ангел [Повести и рассказы]

Так что на Кузю я имел вполне определенные виды. Дружба не знает границ! Кузя поможет — «дружбы народов ненадежный оплот».

— Ну так едет кто в город?! — Ваня вытащил-таки из банки последний огурец и с хрустом прокусил. Раз пошла такая пьянка — режь последний огурец.

— А ты не пьян? — Кузя высокомерно поглядел на Ваню.

— Для тебя, может, и пьян, а для Попова — нормально! — Ваня лихо подмигнул мне. Кузя отвернулся от нас. Ваня разлил.

Боюсь, через полчаса он не сгодится даже для меня.

— Домой схожу, — сказал я неопределенно.

Отец и жена уже сидели на террасе и ели. Меня не дождались. А может, я сам виноват — задержался на совещании. Я торопливо сел за стол, глянул на листья, занавешивающие стекла и просвеченные солнцем... Да, природа хороша, но надо возвращаться к реальности.

— Дожили! — смачно проговорил батя, с хрустом раскусывая хрящ. — В Ивангороде свет отключили эстонцы, за нашу неуплату!

— Но мы-то, слава Богу, не там сейчас! — пытаясь еще улыбаться, проговорила жена.

— А... везде одинаково! — кинув на нее тяжелый взгляд исподлобья, рявкнул отец.

— По-моему, здесь ты еще все-таки что-то ешь! — дрожащим голосом проговорила жена. Я-то был покрепче — в батю, — а ее давно уже нервировала эта батина манера страстно возмущаться «крупными проблемами», как-то не замечая наших, семейных, отнюдь не менее горьких... мелковато для него? Или просто — тут надо делать что-то беспокойное... а думать лишь о глобальном — гораздо удобнее.

— А!.. Что я ем! — упрямо проговорил батя, хотя на столе были и куски вчерашнего мяса, и яйца, и сок. Я глянул на жену. Ей, болезной, не так-то легко искать, где дешевле, а потом все это таскать.

Да, это он зря сказал. Взяв в голову какую-то идею, упрямо прет напролом, не замечая, что топчет. Жена, побледнев, вскочила из-за стола и ушла в комнату. Батя неторопливо доел (ест он так же обстоятельно, как говорит), потом приложил ладонь к боку чайника (горяч ли?), неторопливо налил в кружку, два раза гулко хлебнул, потом посмотрел с некоторым изумлением на опустевшее место напротив, потом вытаращился на меня:

— А где Нонна?

Заметил!

— Ушла, — коротко ответил я.

— Ушла? — Он еще более вытаращился. Видимо, его сильно волнует — а где же сладкое? — Что я, что-нибудь не то сказал? Хорошо, вообще тогда буду молчать! — Грохнув стулом, он ушел. Позавтракали!

Я вошел в комнату к жене. Она сидела, откинувшись, на диване, губы и щеки побледнели и провалились, а лоб, наоборот, торчал и светился: пот.

— Ты лекарство купила? — с досадой спросил я.

Лицо ее слегка дрогнуло, но глаз она не открыла.

Губы показали обиду и недовольство. Ясно. Мол, на те деньги, что ты мне дал, могла я разве это сделать?

Все ясно. Отдала лекарственные деньги дочурке — собачку кормить! А виноват я! Схватив со стола свою сумку, я выскочил.

Ясно! Я должен вернуться с деньгами — и желательно живым.

Когда я пробегал мимо, Третье Тело России даже головы не повернуло в мою сторону!

Друзья мои (прекрасен наш союз) тоже как-то не заинтересовались моим пробегом и, стоя теперь уже в саду Кузи, голов в мою сторону тоже не повернули. Ну и Бог с ними! Пусть отдыхают ребята! Не буду их втягивать в ту воронку, в которую все сильнее втягиваюсь сам... Чем они могут помочь реально?! Так, одни фантазии. Друзья мои почему-то внимательно смотрели на мой вздувшийся опять отпечаток на простынке... Кумекают? А я как же? Ну ладно — не до этого! Мне пришлось протискиваться между грузовиком, вставшим тут, похоже, на вечную стоянку, и забором. Когда ДРСУ (Дорожное ремонтно-строительное управление), где раньше работал Битте-Дритте, наполовину сократилось, уволенный Битте демонстративно поставил свой сломанный грузовик поперек переулка — как капитан, затопивший свой линкор у входа в бухту, чтобы враг не прошел. Нам и самим-то было трудно пройти между грузовиком и оградой.

Под кузовом в тени степенно возлежали козы, неторопливо пережевывая, двигая челюстями с бородкой влево-вправо. Молодые козлята резвились на солнышке — пассивный отдых их пока что не привлекал. Часть козлят, стоя на задних копытах, как фавны, щипали листики, торчащие сквозь ограду, несколько козликов (мальчуганов, по-видимому) оттачивали свою боевитость. Вот такая парочка уперлась друг в друга лбами в аккурат на моем пути. И вдруг одновременно, как по команде, наклонили кудрявые головки и гулко стукнулись рожками... Молодцы, ребята! Ну, может быть, теперь можно пройти? Но они так и остались стоять, видно набираясь решимости ко второму раунду.

Пришлось их обходить. Я выбрался на лоснящееся, взлетающее кверху, полыхающее радужными бензиновыми переливами шоссе. Может, я его несколько перехвалил — но приходится восхищаться чем попало, тем, что попадается на бегу: на поиски иного, более изысканного, ни времени, ни сил.

Вот и автобус в отдалении отчалил от будки. Теперь до станции — легкой трусцой. «Кроссец по пересеченке», как говаривал Ваня, старый служивый. На километр без передыху хватило меня! Но на мосту, остро, с болью выдохнув, чуть замедлился — как бы любуясь окружающим, опять же. Под широким мостом справа и слева падала вниз бескрайняя и какая-то засохшая долина — жизнь, похоже, там засохла после ухода высокой воды: огромные сухие зонтики борщевика, фиолетовые «бритвенные кисточки» цветов гигантского чертополоха, серо-голубые стены полыни, сплошь покрытые «пылью забвения», — чувствуется, что давно их никто не шевелил. Местами над зарослями торчала крыша или высовывалась рассохшаяся терраса, иногда там даже виднелись люди, греющиеся на солнце, неподвижные и тоже словно засохшие. Последнее время долина эта своим сухим и неподвижным спокойствием стала вызывать у меня жгучую зависть: вот так бы засохнуть на солнышке и ни о чем не думать, как вон тот неподвижный человек, хотя, конечно, умиротворенным он казался только издалека. Но все равно — над долиной этой я каждый раз останавливал свой бег. Что я все гоняюсь за несчастьями, словно умалишенный? А хорошо бы сойти с моста, в неподвижную эту жару, сесть на рассохшейся террасе и все забыть. Не удалось попасть в хорошую жизнь — сойти в долину, полную полыни и пыли. Не в жизнь, так в долину.

На далеком дне, под зарослями, кажется, сверкала какая-то вода. Отец, упрямый во всем, однажды, стоя на этом мосту, доказывал, что вот с этого места вода течет в две разные стороны. Почему? Какой там, внизу, может быть такой водораздел, разламывающий течение? Ведь всем тут известно, что речушка течет от вокзала к нам. Но нет же — отцу надо иметь отдельное мнение абсолютно обо всем — иначе он не чувствует себя достаточно активно мыслящим, а это для него главное. Всю жизнь делал открытия в селекции, выводил сорта ржи, которые кормят до сих пор Северо-Запад... и теперь еще по инерции продолжает изобретать, обрушивает на всех свое почти уже вековое самомнение и опыт — в последнее время обрушивает исключительно на меня. Выдержим! Сам я, слава Богу, такой же, хотя опыта и упрямства поменьше... Ну, все? Отдохнул? Полюбовался природой? Ну так вперед!