Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

Потом является из тьмы другой мой наряд — уже отмеченный восхищением окружающих... Красные широкие шаровары, которые сшила мне мама из каких-то подручных материалов, были небывалой яркости и ширины. Еще в ансамбль входил маленький стульчик — его я неотступно носил с собой в левой руке, а в правой была бутылочка с соской... Так я брел не спеша по той далекой, довоенной, ныне не существующей пыли, и время от времени основательно ставил стул, капитально усаживался и решительно прикладывался к соске. Видимо, я уже в те далекие годы любил комфорт.

От вещей этих не осталось и тлена — так это было давно. Странная штука жизнь: начало и конец ее непонятны — впрочем, и середина тоже.

От стульчика осталось лишь воспоминание: мы переезжаем на возу за город — и вдруг спохватываемся, что стульчик исчез. Воз останавливается, отец возвращается на некоторое расстояние — и приходит обратно с пустыми руками.

— Отстал... где-то сзади, наверно, бежит, догоняет! — улыбается отец.

Помню это мгновение, огромное светлое дерево, поднимающееся рядом.

Потом был долгий пробел... многое помню, но не помню, во что был одет... шел возраст, когда одежда несущественна.

Пожалуй, самый первый напряженный вопрос, связанный с одеждой, касался, как ни странно, проблемы пионерского галстука — этого символа как бы всеобщего равенства и бескорыстия... Ан нет! Видимо, и мы как-то четко уже были подготовлены к напрягу, накалены, как-то очень все сразу и четко разделилось: сатиновый ты галстук носишь — али шелковый? Сатиновый был шершавый, косо вырезанный, после стирки блеклый, со скатанными комочками... Шелковый был ярко-алый, переливающийся искорками, не тускнеющий и не мнущийся... хотелось невольно выкрикнуть: вот это пионер! Да и рубашка под ним почему-то всегда была ярко-белая, выглаженная — не то что под сатиновым. Как бы сразу получалось, что обладатели шелковых галстуков более пионеры, чем прочие — и как ни странно, это решительно улучшало и их судьбы, и официальное отношение к ним.

Сатиновые же при первой возможности злобно срывались с шеи, как удавки, как знак твоего проклятья на всю жизнь! Наверное, были и такие, что с достоинством носили и эти галстуки — наверное, были, всего не упомнишь. Тем не менее — именно с них началось четкое разделение... до этого все годы ходили, как попало... Наибольшее распространение тогда имели так называемые вельветки — сшитые бабушками или мамами куртки на молнии, желательно из вельвета (форму еще пока не ввели). Наверное, уже и тут были разделения — был вельвет мягкий, переливающийся, и грубый, крупный, дерущий, словно наждак... Свою же вельветку, из переливающегося темно-зеленого вельвета, я очень любил и гордился ею — бывают сны-запахи — приходит ее горьковатый химический запах. С ней связано и первое ощущение того, что одежда — это роскошь, помню небрежно-щегольское, как бы в задумчивости, быстрое разведение и сведение молнии.

Я пишу не картину эпохи — фиксирую лишь вспышки-воспоминания. Они, конечно, не дают полной картины эпохи, да такой и не может, наверное, быть — но эти вспышки памяти почему-то очень ярки!

Помню, как на уроке рисования наша хромая, в выпуклых очках восторженная учительница вдруг воскликнула, всплеснув руками:

— Ученик Шаренков! Встань, пожалуйста, к стене!

Мрачный, злой, запутавшийся в двойках, воспринимающий наказания как закономерную несправедливость, Шаренков угрюмо поднялся, подошел к стене в конце прохода и уткнулся в нее носом.

— Нет же! Повернись к нам лицом! — радостно, даря ему свободу и справедливость, воскликнула учительница.

Шаренков — маленький, взъерошенный, скуластый, медленно повернулся.

— Смотрите, какое красивое сочетание его курточка дает с цветом стены! — восхитилась она.

Мы насмешливо обернулись... Коричневая его курточка на фоне «слоновой кости» стены словно изменила цвет, засветилась. На улице было темно-серо, окна были замазаны тьмой — а тут вдруг, непонятно откуда взявшись, горели два цвета!

Один только Шаренков не видел этого, его обычная обида перекосила лицо — но тут же были и волнение, и растерянность... обычное туповато-злобное движение его челюсти справа-налево замедлилось, лицо слегка отмякло. Может — это был первый, а может, и последний раз в его жизни, когда бытие его стало художественным. Повлияло ли это на дальнейшую его жизнь? Помнит ли он сейчас, через более чем четыре десятилетия, этот момент — или я последний на земле, кто это видит?

Главное, что отдельно от стены его курточка выглядела грубой, цвета дурацкого, видимо, женского... могло ли одно это мгновение победить остальные? Жизнь дала и ему возможность просиять — но неужели всего лишь раз?

Отдельно стоит другое воспоминание, связанное с одеждой — и еще с чем-то, волнующим. В Пушкине, в каникулы мы соединились, благодаря знакомству родителей с моим ровесником Сашей Никольским — темноглазым, кудрявым, вздрагивающе-испуганным. Как понял я из его отрывочных фраз — его отношения с классом были еще хуже, чем у меня, и имели характер открытой войны, а точнее — побоища, чего мне, благодаря полной моей отрешенности, удалось избежать. На даче, на тихой улице за Московскими воротами Саша отходил, успокаивался, отдыхал, начинал понемножку делать то, чего хотелось именно ему. Я, всегда отдающий лидерство другому, даже такому скромному и забитому, как он, ему не мешал, он мог делать, что хотел — я с бодрой застывшей улыбкой следовал за ним. Для меня это тоже был летний подарок — ровесник, который не орет и не дерется, не заставляет делать то, что полагается, что делают «все настоящие парни». Любимым и пожалуй единственным увлечением моего друга было — «мочить трусы». С удивлением и недоумением вспоминаю это — куда это отнести, как квалифицировать? Понятия не имею!

Он раздевался до трусов — трусы были тогда у всех длинные, темно-серые, сатиновые — и заходил в пруд — тот пруд, что за Московскими воротами у ограды делянок Всесоюзного института растениеводства, где трудились мои родители. Странный Саша (а может — все мы странные, если дадим себе волю) медленно шел в воду — слизь на дне скользила, поднимались и лопались в темной торфяной воде светлые пузыри. Саша, двигаясь все медленнее, затаив дыхание, заходил в пруд ровно настолько, чтобы нижний край его трусов был абсолютно вровень с поверхностью воды — и в то же время — не касался бы ее! Он стоял в счастливом оцепенении, словно скульптор, создавший шедевр — приближение даже миллиметровой волны, неизбежной даже и в таком тихом водоеме, как этот, заставляло его с восторженно-испуганным криком слегка отскакивать, но как можно ближе... чтобы вот-вот!.. Занятие это было для него несравнимым ни с чем — по крайней мере, в те годы, — не знаю, чем он увлекается сейчас. Ранним утром, когда лежали на мокром песке тихие тени от сирени, он заходил за мной с таинственным видом, и я, покорно и даже преувеличенно копируя его таинственность, ничего не говоря — разве можно об этом говорить? — следовал за ним. Мы подходили к тихому утреннему пруду, молча раздевались — и я, как настоящий друг, шел в воду рядом с ним, но слегка отставая, моя неквалифицированная неточность могла испортить все таинство — я это понимал. Категорически запретным — и потому особенно сладким для него было нарушение правил — замочение трусов, благодаря непредвиденной игре стихий, на сантиметр или полтора... Сколько волнений, вскриков было тогда!