Валерий Попов - Любовь тигра [Повести и рассказы]

— Вот он! Я вижу! — ликующе восклицаю я, и становлюсь ненадолго центром внимания, но внимания ласково-презрительного. Вот дурачок, только что увидел то, что давно уже видят все! А кто не видит — не признается в этом. Нашелся дурачок.

Репутация дворового дурачка, горячо выкрикивающего то, что и шепотом-то говорить нельзя, пристала с этого момента ко мне надолго, если не навсегда. Никогда уже не попасть в компанию, где знают, как себя вести и что говорить, всегда я буду отдельно — с горечью (и каким-то счастьем) почувствовал я.

Не помню (и почему-то не хочу вспоминать) в каком году это происходит, сколько мне лет... Считаю, что ход годов — это загадка, обман... Жизнь на самом деле не меняется, и то, что ясно тебе теперь, было ясно и сразу — может быть, ты просто названий не знал того, что уже было в твоей жизни тогда.

Но — на всякий случай — скажу, что все это происходило ранее шестилетнего возраста, поскольку в шесть моих лет мы с этого двора (и из Казани вообще) уехали.

Поверхностная, газетная — как бы самая важная жизнь — не оставила в моей памяти почти никаких следов. А врезалось и запомнилось то , что увидел и почувствовал я сам.

Вспоминаю лишь впечатлением вскользь — бабушка, улыбаясь, стоит со своими подружками на солнышке во дворе, и, щурясь, говорит:

— Побежала — пятки в задницу втыкаются — узнавать, будут в школе занятия, или нет!

Это — самые давние воспоминания о моей старшей сестре, длинной и тоненькой, убежавшей в школу, которая таинственно существует где-то там, за оврагами — радостно побежала узнавать, не отменят ли занятия в школе по случаю этого теплого, солнечного дня, когда все вышли с утра во двор в белых рубашках, дня победы над Германией.

Вспоминаю и теплое сидение у печки, озаряющей дрожащим заревом темную комнату, темную потому, что выключен свет, помню черные — из таких делают пакеты для фотобумаги — затемнения на окнах, голос из круглой черной тарелки: «Внимание, внимание! Воздушная тревога! Не забудьте выключить свет!» Но все это наполнено скорее уютом, таинственностью, теплом — тем более уютно от того, что в черном чугунке в печке парится сахарная свекла, и ее запах наполняет комнату. Еще уютнее и таинственнее будет, если втроем, мне и двум сестрам, забраться под стол, и тихо, но горячо перешептываться там — на стол этот — с навинчивающимися гранеными ножками-тумбами положили меня, когда принесли из роддома. Есть фотография — я сижу на нем младенцем в кружевах. Печально было в прошлом году выкидывать мне этот растрескавшийся, но еще крепкий стол на ленинградскую свалку... долго стоял я над его задранными ножками (За что? — словно кричали они). Потом повернулся, пошел. ...Вот и жизнь прошла!

Еще помню стояние рядом с высокой мамой и женщинами, на краю поля (на селекционной станции, где работали родители), поле переходит в темно-бордовое небо, и в нем виднеются черные, почему-то почти неподвижные, крестики... немецкие ли это самолеты — идет спор...

Вообще, на широких просторах тянет, как сквозняком, неустроенностью, тревогой...

Поэтому особенно приятно возвращение домой, к теплым, покрытым какой-то особой мягкой материей (фланелью, байкой) коленям бабушки, которая что-то ласково говорит тебе сверху. Какой год? Неважно, какой год.

До сих пор (и, наверное, до последнего мига) символом счастья будет для меня наша комната, названная у нас большой, освещенная розовым, я бы сказал точнее — луковым, светом, светом луковой шелухи, сверкающие окна, и зеленые, с яркой желтизной у основания, пахучие и скрипучие листья фикуса, — в этом запахе — концентрат таинственности, бесконечности, необъятности мира — ощущения эти наполняют душу ликованием!

Помню, как эту комнату — проходную — завесили, оставив лишь проход у ближней стены, простынями. Там поселились эвакуированные, помню их фамилию — Харины, но вели они себя удивительно тихо и аккуратно — во всяком случае — ничего, кроме простыни, я не запомнил.

Квартира казалась бескрайней, бесконечной, — не запомнилось даже количество и расположение комнат — только впечатления-вспышки... И фантазии — запомнившиеся почему-то значительно ярче и прочней, чем реалии (не отсюда ли сладкая тяга к фантазии, то есть — к литературе?).

Помню, я хожу по вечерней, темнеющей квартире, размахивая руками и бормоча, крайне возбужденный — не какими-либо реальными событиями, а очень явной (хоть и темной) фантазией, — я вижу под потолком нашей квартиры какую-то темную, теплую нишу, неизвестную больше никому на свете, там я абсолютный, не допускающий, чтобы меня обижали, властитель, я постоянно нахожусь там, иногда съезжаю оттуда по каким-то наклонным плоскостям (уверенно помню это) — почему-то на мотоцикле, помню запах горячей резины на поворачиваемых ручках руля... запах этот где-то с завистью вынюхан мною и перенесен сюда. Запахи, вообще, в те времена — командиры жизни.

Можно представить себе волнение, с каким я через много десятков лет искал эти комнаты, эти объемы. В воспоминаниях моих остров моего детства вспоминался очень обрывистым, кончался с одной стороны оврагом, откуда поднимались дымки, и где (что сообщалось почему-то таинственным шепотом) жили в своих саклях татары. Дорога шла вдоль плато, вдоль нашего архипелага, и пройдя под огромными деревянными воротами, плавно соскальзывала вниз, где стояла железная, мощно-изогнутая водопроводная колонка... Дальше — тьма. Где расположен этот остров на карте Казани — долгие десятилетия установить не удавалось. Название улицы, которая проходила через колонку — Лихачевская, видимо, изменилось, никто из новых знакомых-казанцев улицы с таким названием не помнил, более того — все утверждали, что улицы с таким названием нет. Неужели тот остров исчез навсегда? Из сознания родителей на многие десятилетия тоже вдруг все исчезло, на мои расспросы они досадливо отмахивались — зачем нужен этот хлам воспоминаний в новой непохожей жизни? Казалось — ушло навсегда — и вдруг — всплыло! Ничего, оказывается, не исчезает, лишь уходит на время в туман и вновь вдруг всплывает, по непонятным законам.

Вдруг пошла мощная волна из Казани, оказалось, что мое шестилетнее пребывание там — от рождения до шести лет — не прошло бесследно, и пришли эмоции оттуда, и я поехал. И отец тут растрогался, вспомнил и рассказал, каким боком наш остров присоединялся к городу, на задворках какой городской больницы он стоял.

Но все равно — уже зная координаты острова, мы долго вместе с казанцами искали его — он исчез. Как всегда в жизни, все висело на волоске, почти случайный человек топтался у своей машины, неловко остановленной на склоне дороги, он-то вовсе тут пострадал ни за что: заехал на минутку к знакомым и вот влип! Мои казанские знакомые терпеливо карабкались со мною по склонам — тут было все изрезано оврагами, пристально вглядывались вместе со мной в ряды домов, уходящих уступами к горизонту (уступы были разделены глубокими оврагами). Я вглядывался до слез — сначала в ближайшие ряды, потом в дальние...