Белла Улановская - Личная нескромность павлина

Тут были уже однажды за ней приехавши, она под сени была схоронивши, а на этот раз изловили.

— Сидишь, сидишь, соскучишь, поглядишь, какие фотокарточки, снова живешь.

Веник. Растеряиха рассказывала об одной бабе, которая решила повеситься на чердаке, но вспомнила, что у нее пол не пахан.

Спустилась вниз, стала мести.

Вдруг в сенях послышались стоны, рыданье, всхлипыванье.

— Скоро ты? — кричат из-за двери.

— Скоро, скоро, — отвечает она, мести ей еще долго, до порога далеко.

Снова шумят за дверью.

— Скоро ты?

— Скоро, скоро, — отвечает, а сама уже у порога, мести больше нечего.

Тут дверь открылась и вошла соседка.

— Ты чего это подметать вздумала на ночь глядя?

— Да вот собралась удавиться, захлестнула веревку петлею, потом подумала, что люди скажут: пол-то у нее не пахан!

За дверью завыли:

— Скоро ты?!

— Слышишь — меня зовут!

Выхватила соседка у нее из рук веник и выбросила его за дверь.

Прокатился по сеням хохот, визг, топот, и все стихло.

Пошли они на чердак. Смотрят, а там в петле веник висит.

Недоедал, недополучал, недорос, зато переорал, надсадив пуп, живот вперед.

Зато попела метель за печкой.

— В железные когти будете дуть! — как только не пугали в преддверии зимы. — По морозу будете отдирать!

— Уж месяц — осень кончается, белая мука все покроет… — говорили на поле, закидывая увесистые снопы льна в кузов грузовика.

— Скоро дедко Мороз из отпуска выйдет.

Я тогда не расслышала и переспросила:

— Морозов это кто?

Все смолкло. Покой. Тишина. Лен ушел под снег.

Дорогу объяснили. Выйдешь за мост, в болотину не ходи, иди лесом, на горе увидишь деревню, а за ней поле, там лен.

Почему бы и не посмотреть, как этот самый лен ушел под снег.

Иду вроде бы правильно. Снова развилка. Не поймешь, какая дорога более наезженная — все одинаковые — свежего снега нет, уже с неделю стоят ясные морозные дни. Свернешь не туда, и уведет неверный след, начнет петлять среди куцых стожков, а там скрестится с другим, вчерашним, а может, ведущим вообще в лес.

Уже давно иду каким-то чахлым ольшаником, может, это и есть то болотичко, куда не ходить!

Наконец в деревьях образовался просвет, мелькнула крыша.

На горе, сияя на солнце, стояла деревня.

Тетрадь в закрытой сумке бултыхается, как ядро в орехе. Или иначе — как четвертинка в той же сумке, — было время, ездила в гости на Петроградскую сторону через три моста — держишь на коленях эту самую сумку и чувствуешь, как не то что плюхает, а именно перекатывается в бутылке, и невелика тяжесть, а бьется то к горлышку, то к донышку, и непонятным манером эта подвижная полновесность отрадно слышна.

Вот уж наше — не ходить с пустыми руками, даже отправляясь в чистое поле, берешь с собой авоську — почти пустую сумку — записать какую-нибудь фразу, а может, у меня там инструкция — как вести себя данным морозным днем 31 января, там, кажется, записано окончание поговорки «кто видел ворона…» — надо посмотреть, что дальше; скажешь себе перед тем как заснуть накануне дня рождения, а наутро останется только руку под подушку сунуть — кого увидит?

Детство в январе достает подарки — мешочек грецких орехов, как они стукаются друг о друга, достаточно увесистое богатство, пока не ушло под дверь, без мышей и щелкунчиков; не хуже мешочек смачных бочоночков лото, какая связь с орехами — играют не только на деньги, но и на орехи. Можно выиграть целое позвякивающее богатство, можно встряхивать, перебалтывать и запускать туда пятерню, наугад вынимать то один, то другой орех.

Сухой! Пустой! Второй пустой!

Я подписалась на пять фунтов грецких и на полгода фисташек. А также позаботилась о годовой подписке на квашеную капусту (популярное республиканское издание).

Кроме тетради, мне кажется, там было яблоко.

Тетрадь, где было достаточно места, чтобы записать стариковские жалобы в деревне Заселище, а также осталось бы для стенания ветра в пустых оконных проемах — раз, и раз, и раз — скрипичный ключ и басовый вздох — черный дверной проем — Гадомля! — или чтобы переписать записку, вдруг обнаруженную на дверях крепкого, запертого на замок дома, с занавесками на окнах, за неразбитыми стеклами. «Прошу не ломать! Приходите ко мне в Заселище за ключами». Это был призыв, кому — непонятно, ни одного следа, человечьего по крайней мере, в этой деревне я не обнаружила, но свернула к этой записке, как бывает на озере — тянется по льду ровнехонький лисий след от одной давнишней рыбацкой лунки к другой, но будьте уверены, непременно свернет, в неистребимом любопытстве сделает крюк и обследует какую-нибудь тетрадную страничку — развернутый ветром фунтик дробей с бутербродной коркой.

Я не отказала себе в удовольствии сделать петлю вокруг листочка, послание кому — лосям, волкам, лисе.

Я вышла за Гадомлю, прошла последний сарай, набитый сеном, решила, по какой дороге идти, — одна уводила в сторону, в объезд деревни, а другая уходила прямо в поле, в гору, по бокам — отвесные жесткие сугробы. Дорога круто поднималась вверх.

Вдруг метрах в шестидесяти, на самой вершине холма, слева по обочине, ломаная линия сверкающего снежного умета пришла в движение, как будто что-то там шевельнулось.

Я остановилась вглядываясь.

Взлетел ворон.

И только. Я прикинула — шевельнувшаяся линия для ворона длинновата, что-то там еще есть.

И вот во всю свою длину выставился и застыл в профиль — светлосерый!

Он спустился с сугроба и пересек дорогу. И ход его ни с чем никогда не спутаешь. (Потом я много раз кистью руки пыталась повторить общий скользящий, стелющийся, ныряющий характер его пробежки, лодка на волнах ныряет носом и тут же поднимается на гребень, я думаю даже, что кисть моя точно повторяет число его нырков, сколько там шагов понадобилось ему, чтобы перемахнуть дорогу? Дубоватому негнущемуся боровку так не пройти.)

Если сосчитать нырянье кораблика по волнам — ровно три нырка. Это он соскочил с сугроба на обочине и сделал три плавных нырка своим длинным гибким туловищем, пересек дорогу и скрылся на минуту. Ровно настолько, чтобы мне стоять и посмеиваться над другой, которая не двигалась с места и только скинула сумку с плеча и теперь перекидывала с руки на руку, освобождая их, — не то чтобы обороняться, не то вписать в тетрадку неизвестное правой руке сообщение, — а в руках-то ничего, кроме сумчонки, а в ней тетрадка и черная ручка одноразового использования (другого раза не будет), — вот что делала эта другая, в то время как я посмеивалась над ней и намеревалась двинуться вперед, потому что поле льна как раз там и начиналось, прямо за этим снежным курганом, да и интересно посмотреть: что они там ели, какие у них следы, сколько их там всего. Но другая не двинулась с места.