Белла Улановская - Одинокое письмо

«Когда душа твоя ограничена узкими и строгими рамками, ты вступаешь в борьбу с другими людьми и бываешь разбит. Когда же она свободна и гармонична, ты не теряешь ни волоска» (CCXI).

Такими же возвышенными словами о свободной душе завершает свой диалог с Кэнко-хоси Белла Улановская:

«Душу мою я никогда не ощущала внутри себя, всегда — вне себя, за окнами.

Я — дома, а она за окном. И когда я срывалась с места и уходила — это она звала (не всегда срывалась, но всегда звала!)».

Белла Улановская и сейчас с нами, не сравнимая ни с кем, она здесь своим словом и молчанием, она пишет языком снега и птиц, послушным, светлым и свободным языком тайны.

Эта книга («Личная нескромность павлина») ни на что не похожа, кроме своего автора, Беллы Улановской. И только в то мгновение, в которое ей пишется. Всякая предписанная форма ее отталкивает: шерстяная школьная форма, которую администрация покупает отличницам, и смесь восхищения и зависти, с которой старшие школьницы присматриваются к формам расцветшего женского тела, как бы примеривая их себе, и принятые формы жанров прозы, и формы, принятые обществом. В ватных брюках и валенках она похожа на мальчика, и ей нравится, что испуганные доярки кричат ей: мальчик, убери своих собак!

Ей с детства хотелось быть охотником. Маленькая, хрупкая, она добилась того, что хотела, и стала охотником, и чувствует себя самой собой, не подчиняясь никакому стандарту, верная первому впечатлению и подстерегая впечатления, как охотник тетерева. Хотя охотится она больше всего за метафорами, за морозными вечерами и огнями заброшенных деревень. И в ее отвращении к системе, сшитой белыми нитками, к мертвой последовательности мысленных рельсов чувствуется, несмотря на брюки, вправленные в валенки, женская непосредственность любви к детали и опасение потерять ее, сшивая впечатления в мнимую цельность. Потеряв чувство верности живой жизни, Улановская сразу обрывает рассказ и переходит к следующему предмету, поразившему ее.

После первых страниц «Альбиносов» я ждал чего-то вроде «Календаря природы» Пришвина, но календарь обрывается, мы оказываемся в подвале, на работе хранителя фондов (есть такая должность в музеях). Душно, тягостно. И снова воля, сельский проселок, встреча с волком, по-летнему сытым и равнодушным взглядом упершимся в странную фигурку — не то мужскую, не то женскую.

Ее проза — это перенесенные на бумагу всплески ее жизни, то в городской тоске, то на воле. Иногда кажется, что мелькает сюжет. Но последовательное повествование — единственная в книге неудачная попытка. Кто сказал, что без сюжета нельзя обойтись? Где сюжет в «Уединенном», в «Опавших листьях»? У Розанова — отдельные парадоксы, у Беллы Улановской — отдельные впечатления, своего рода стог сена или прибрежные скалы в тумане. И постепенно, исподволь вырисовываются три пунктирно обрисованные темы. Во-первых, сам автор, его острое чувство мимолетной красоты и мимолетной нелепости жизни. И еще складывается образ разоренного почти дотла и все же затрагивающего сердце среднерусского сельского захолустья. Наконец, выступает образ героини этой заброшенности, Отшельницы, не захотевшей переезжать из своей упраздненной деревни в другую — как тогда говорили, перспективную. Ей отрезали электрические провода — осталась без электричества, одна на несколько верст опустевшего былого жилья и поля. Помыслы Отшельницы, ставшей местной легендой, встреча с ней, вживание в царственное одиночество нищеты — складываются, пожалуй, в особый рассказ. Нашелся наконец сродич автора в его воле быть самим собой.

А кругом — то, от чего Отшельница отказалась. Тихий идиотизм будней. Буйный идиотизм запоев. Чтобы купить валенки, сдай овцу. Нет, лучше одной, в соседстве с волками. Летом они сытые, а зимой можно запереться.

Улановская рисует, как художники Сунского Китая: несколько штрихов в углу листа — и пустое пространство, оставленное воображению. Она не обобщает. Она просто показывает то, что ее поразило. Обобщения складываются сами собой.

Одним углом, в одной из последних миниатюр, рисуется и чеченская война. Солдатик проспал пересадку. Начальник задерживает поезд, находит нарушителя и гонит его пинками, в одном ботинке: «Босиком по снегу, падла, пойдешь».

Есть в незарисованном поле эпизодов, задержавших внимание Улановской, какая-то метафизическая тоска. Я почти физически ощущаю тоску по внутреннему стержню, способному придать потоку впечатлений завершенную полноту жизни. Где-то он должен быть, где-то совсем близко за текстом. Но ощутимо, зримо — его нет. Бога, творящего мир заново, еще нет. Есть только бог деталей, Ягайлов и Ядвиг. Спасибо и за это.

Белла Улановская закончила русское отделение филологического факультета Ленинградского университета. Участие в семинарах профессоров Д.Е. Максимова (знаменитом «блоковском») и Б.Ф. Егорова, поездки с докладами на частые в 60-е годы научные конференции в Тарту, ежегодные скитания в одиночку по берегам Белого моря (ночлеги на рыбацких тонях, выходы с рыбаками в море) — вот некоторые из впечатлений студенческих лет, важных для понимания ее художественного творчества.

Первые опыты в области художественной прозы, ставшей для нее главным призванием, относятся к концу 60-х годов. С тех пор она писала регулярно, хотя и помалу, что, в общем-то, принадлежит к особенностям ее взыскательного к себе дарования.

Негромкая, но умная и точная проза Улановской рассчитана на читателя, для которого качество прозаического слова, его не сходу улавливаемая музыка и строй, то, как душа писателя изживает себя в излучинах речи, интереснее сюжетных хитросплетений. От природы полученные острый языковой слух и пристальность взгляда, желание и умение работать на пленэре удачно дополняются у писательницы благоприобретенной способностью к восприятию влияний, способностью тонко ориентироваться в мировой литературе, находить близкое, свое в далеком. Эта не так уж часто встречающаяся способность свидетельствует о высоком уровне художественного самосознания автора — самосознания, которое не следует смешивать с самомнением. Я бы сказал, что проза Улановской аналитична, аналитична в том смысле, что прозаик не «только пишет», целиком погруженный в свой предмет, но и с любопытством наблюдает за собой, за своей работой. Раздумье о жизни всегда здесь и раздумье о литературе, о литературном труде.

Да, проза Улановской аналитична, рефлективна, но отнюдь не рассудочна, не превращается в некую лабораторию, открытую всем напоказ. Этому препятствует некоторое недоверие автора «Альбиносов» к рациональной определенности слова. Подобно тому как подросток не решается высказать себя в обществе тяжеловесных взрослых, так и те мысли и точные наблюдения, которыми с нами делится писатель, рождаются как бы в процессе преодоления этого недоверия. Отсюда некоторая порывистость письма, впрочем, придающая авторской интонации особую свежесть и достоверность.