Михаил Веллер - Марина

— Тьфу, — сказала Марина. — Вот и вся демографическая ситуация. Вас, должно быть, папа с мамой сделали рубанком из полена. Толстое же им попалось полено, — не удержавшись, добавила она.

Комиссия перехрюкнулась. Шонька посинел. Марина попросила всех выйти вон и дать ей одеться.

— Произведения искусства не снимем, — заявили подруги. — Стыдно не знать, что это такое.

— Все будете лишены общежития! — трясся Шонька мелким студнем.

Когда стих шум великой битвы и комиссия удалилась готовить кары, подруги заварили чаек и посочувствовали Марине с некоторой неприязнью девушек порядочных к девушке непорядочной:

— Как ты двери-то не закрыла?

— О любви надо думать, а не о замках, — гордо сказала Марина.

— А чего теперь-то вздыхаешь?

— Кончить не дали, — пожаловалась она.

Прелюбодеев выселили из общежития, на месяц лишили стипендии и «строго предупредили» за поведение, порочащее звание «советского студента».

— Готова дать подписку об отказе от женского образа жизни вплоть до победы мировой революции, — на голубом глазу заявила Марина.

Подпортивший свой «облико морале» Захаров был потерян безвозвратно. Как незнаком с ней держался.

Через месяц Марина стала самой знаменитой девушкой на филфаке. В отраженном блеске мировой знаменитости ослепительно вспыхнула ее грешная звезда.

Знаменитость пела сладко и пылко и звалась Джорджи Марьяновичем. Юные ленинградки ломились на его концерты, теряя туфли и пуговицы, и в душных огромных залах внимали чарам волшебника до оргазма.

Марина пошла на бастион грудью. Она не метала свой букет на сцену, как противотанковую гранату, — он лично пробилась сквозь строй соперниц, взошла наверх и преподнесла цветы со светским поклоном. Ловя поцелуй в щечку, в последний миг подставила губы и наградила вспотевшего после выступления Марьяновича таким засосом, что на минуту он забыл все ноты.

— Как жаль, что у меня завтра рано лекции в университете, — строго сказала она и сделала движение уйти.

— Вы шекспировский герой, — добавила она, разворачиваясь грудью в наивыгоднейшем ракурсе.

Марьянович примерно знал, кто такой Шекспир. Это было несколько выше уровня его интеллигентности.

Его переводчицей была пятикурсница с филфака. Марина навела с ней контакт и в благодарность сперла интуристовскую бирку, дающую свободный проход в гостиницы. Направляясь спать в свой номер «Европейский», Марьянович наткнулся в коридоре на Марину, читающую толстенный том.

— Меня интересует крайне высокий литературный уровень текстов ваших песен, — сказала она.

— Все эти поэты — идиоты, — сказал Марьянович.

— Просто они не видят в своих стихах то, что умеете увидеть вы, возразила Марина.

Потрясенный Марьянович попытался осмыслить услышанное и пригласил Марину в номер.

— Уже слишком поздно, — заметила она, внимательно следя, чтобы на этот раз дверь защелкнулась.

— Я не пью, — отказалась она и хлопнула полстакана коньяка.

— Я влюблена только в литературу, — предупредила она, нежно гладя Марьяновича по щеке.

— Я никогда не буду вашей, — поклялась она, помогая Марьяновичу раздевать ее.

Потом в ванной они играли в «кораблики», и она издевательски наслаждалась разговором о литературе. Непривычный к подобному изыску певец пучил глаза и выпевал дифирамбы русской душе и русской культуре.

Назавтра Марьянович удостоился в антракте вежливого разговора со скромным музыковедом в штатском.

— Я уважаю ее как человека! как культурную, образованную женщину! возмущенно заявил он.

Марина же в ответ на грозные предупреждения факультетского кэгэбэшника оскорбленно отвечала:

— Мы говорили о музыке Чайковского.

Знакомые, малознакомые и вовсе незнакомые жили их упоительным романом. Она провожала его в аэропорту; она уже вошла в высокий мир искусства и зарубежный гастролей! щелкали фотокамеры; Джорджи артистично промакивал глаза. И улетел восвояси, скотина такая, наобещав с три короба: Париж, Греция, отели, машины и казино.

Вслед за чем Марину без треска и бесповоротно вышибли из Университета.

Подобрали ее фарцовые мальчики легендарного Фимы Бляйшица. Подобрали, обогрели и приставили к делу.

А дело было такое: они за Выборгом тормозили автобусы с финнами тряпки фарцевать, а Марина тем временем оказывала интуристам услуги иного рода, женского: комплексное обслуживание. Чего же зря деньгам залаживаться: плюс сотня марок с головы, исполнительнице — четверть, организаторам — остальное. Вернее, конечно, не с головы, а… ну, ясно.

Сдельная оплата стимулирует производительность труда. Быстро усвоив эту экономическую истину, Марина освоила прогрессивную французскую технологию. Без сомнений, она была талантливым работником. И легенда о ней проникла на Невский тогда, когда впервые финский автобус достиг Ленинграда, обслуженный поголовно.

Это тяжелый труд, и вечерами восходящая звезда культурно отдыхала в каком-нибудь ресторане на Невском…

А на Невском в те времена, господа-товарищи, давали за десять финских марок три рубля — советских, деревянненьких. Не то рупь был здоровый, не то марка хилая, не то менялы глупые, а только откуда ж взяться при таком-то обменном курсе разгулу и расцвету валютной проституции. И секс был нам чужд как буржуазная отрыжка. Правда, и отрыжка бывает приятной смотря чем угощался.

С другой стороны, Салтыков-Щедрин Михаил Евграфович, писатель столь исконно и глубоко российский, что временные пертурбации на остроте его творчества никак не сказываются, еще сто лет назад отметил: «Финны по природе своей трезвенники, но попадая в Петербург, упиваются обычно до совершенного освинения». Марина по филфаковской программе до Щедрина не дошла, и к постижению классической мудрости возвысилась собственным скромным опытом; что бесспорно делает ей честь, хотя и не ту, которой она лишалась, приобретая этот опыт.

Турмалаи между прочим снимались в кабаке. Дополнительная прелесть состояла в том, что к ответственному моменту они походили скорее на упомянутых хрюкающих непарнокопытных, нежели на жеребцов, и были уже абсолютно неспособны к тому, за что однако и расплачивались со скандинавской честностью.

Но тот длинный рыжий финн из «Европы» был просто какой-то ударник капиталистического труда. С крестьянским упорством он вбивал в себя рюмку за рюмкой и только шире таращил голубые глаза, в которых уже мерцала водка. Если огурец, по утверждениям ботаников, на девяносто семь процентов состоит из воды, то финн, сравнявшись цветом с вышеозначенным огурцом, состоял на девяносто семь процентов из водки. Иногда он отрывал руку от рюмки, чтобы проверить внимательно, на месте ли Маринины бедра, достичь обладания которыми и представлялось ему конечной целью напивания. Второй рукой он держался за стол, как воздухоплаватель — за край гондолы.