Владимир Орлов - Усы: сборник рассказов, эссе, интервью

— А то ведь растолстеешь с машиной-то, — сказал Короленков. — Ни шагу ведь с ней пешком.

— Да. — Я кивнул.

— Вдвоем все-таки бегать лучше, — добавил он.

— Наверное… — не стал спорить я.

— И ты понял — у них всегда можно хорошо позавтракать… Тоже ведь экономия… Трюфеля она мне покупает к чаю…

— Зачем же их разорять?

— Ничего, — сказал Короленков. — Они женщины самостоятельные, эмансипированные, и зарплаты у них большие.

У своего подъезда он опять остановился и произнес со значением:

— Я знаю, что ты джентльмен, и надеюсь, что никто ни о чем не узнает…

Я только пожал плечами: а то не джентльмен.

— До завтра, — услышал я вслед.

«Ну уж шиш! — подумал я. — Торты, пятна, любезности. Это тяжело с утра. Конечно, Оля — приятная женщина и очень была со мной ласкова, но у меня крепкая семья. Да и вставать к семи, это уж извините!»

От жены я узнал, что мне звонили Москалев с До-лотовым, они услышали, что я побежал, и обиделись, что я бегаю не с ними.

— Может, действительно с Москалевым и Долотовым? — задумался я вслух. — А то Короленков гоняет по каким-то пустырям с лужами. Эвон, всю брючину измазал!

Признаться, я и раньше хотел бегать именно с Москалевым и Долотовым, да робел. Уж больно на вид они были спортсмены. Все бегали кто в чем, а они — и в самый мороз — в белых майках. Дети Долотова — юные художники-прикладники — эти майки расписали с помощью трафарета по рецепту журнала «Америка». На майках на спине и на груди получились круги, а внутри этих кругов стояли парни из «Ролинг Стоунз» с гитарами. Вокруг парней были выгнуты слова вполне приличные и самостоятельные, предложенные Москалевым: «У нас здоровыми должны быть не многие, а все». Вот в этих майках Москалев с Долотовым не раз проносились мимо меня, словно срывая на ходу золотые значки ГТО, и у меня сердце обрывалось. Куда же мне с ними тягаться? Однако теперь я был готов бежать и с ними.

Я знал, что они люди серьезные. Оба работали на фабрике по производству карт. Географических, разумеется. Москалев отвечал за то, чтобы на карте число кружочков городов областного подчинения точно соответствовало новейшему административно-территориальному делению. И чтобы ни кружочка больше не просочилось. Эдя Долотов заведовал пуансонами — кружочками помельче: в его ведомстве были районные города. Недавно, говорили, Москалеву дали важный пост — под его наблюдение попали пуансоны краевых и областных центров. Эдю же хотели посадить на нагретое Москалевым место. За ними теперь был глаз да глаз, и вряд ли сейчас они могли позволить себе бегать по утрам неправильно. Хотя бы и в белых майках. Вот поэтому я за ними и увязался.

Бежали мы назавтра втроем быстро, но недолго. Добежали до бульвара, а там мимо скамеек рванули прямо к газетным стендам, тут и остановились. То есть остановились Москалев с Эдей, а я-то все бежал.

— Вы что? — растерялся.

— Мы будем читать, — сказал Москалев. — Можешь читать, можешь бегать, а можешь сесть на лавочку и ждать нас.

— Садись, — сказал Эдя. — Ноги побереги. И, будь добр, последи за временем, а то мы зачитываемся.

Однако я не хотел сидеть. Кругами, кругами я стал обегать газетные витрины. А Москалев с Эдей все читали. Москалев встал к «Советской России», а Долотов к «Сельской жизни». Читали они все подряд, с первой колонки и до последней, и видно было, что наслаждались. Я устал, сел. Чудесные все-таки люди, думал я. Они не только сами читали, но и друг другу помогали узнавать о событиях.

— Эдя! — кричал Москалев. — Ты можешь мне поверить, в Кировограде исчезли из продажи кительные коврики!

— Надо же! — удивлялся Эдя. — Что делается-то! Сейчас приду прочитаю. А я про Уганду… Нехорошо у них на границе-то, нехорошо…

— Да… В Уганде, да… все каверзы… — покачал головой Москалев. — Я скоро кончу, я здесь одну заметку оставил на десерт. Про зайца-людоеда.

— Про зайца-людоеда и у меня есть, — обрадовался Эдя. — И про Боброва…

— Что про Боброва? — встрепенулся Москалев.

Странно, но они не замерзали, а я замерз и снова стал бегать.

— Да брось ты! — крикнул мне Москалев. — Иди лучше почитай «Лесную промышленность». Мы не успеем. А ты нам по дороге расскажешь.

— Как же! Сейчас! — сказал я. — Я неграмотный.

Они перешли на другие газеты. Потом на другие. Потом наткнулись на кроссворд. Достали ручку и стали заполнять клеточки, не замечая стекла.

— Помоги! — крикнул мне Москалев. — Щипковый инструмент… Ну?

— Щипцы, — сказал я.

— Да нет! Больше букв.

— Ну пассатижи…

— Да нет, — чуть ли не застонал Москалев, — музыкальный щипковый инструмент.

— Время! — обрадовался я. — Взгляните на часы. Скоро нас будут ждать на работе.

Домой мы бежали резвее. Оказалось, что Москалев с Долотовым всегда зачитываются и опаздывают, и я, третий, очень нужен, пусть и отказался от «Лесной промышленности». Они и на бегу говорили о политических событиях дня.

— А дома вы что, не можете читать? — спросил я. — Навыписывали бы газет и читали бы.

— Дома! — рассмеялся Эдя и, поглядев на меня, повертел пальцем у виска. — Дома у нас жены.

— Витя, убери газету! — сказал Москалев голосом жены. — Какой пример ты подаешь за едой сыну!

— Да, Витя, — согласился я. — Жена у тебя тигра.

— Чем меньше мы бываем с ними, — сказал доверительно Эдя, — тем оно вернее… А газеты-то мы выписываем…

— Еще чехлы к мебели заставит прибивать. Или шубу колонковую выгуливать на балконе. Или хуже того — надевать пододеяльники, а углы у них склеились, бьешься, бьешься и все на свете проклянешь!

Насчет пододеяльников я не мог не согласиться с Москалевым… Но вот мы были уже у моего дома, я встал, а они с Эдей понеслись дальше, и снова я увидел на их спинах хорошие слова: «У нас здоровыми должны быть не многие, а все». Грустный, я прощался с милыми моему сердцу спортсменами.

На следующий день я совершил мужественный поступок. Я побежал один. А ну их всех, решил я.

Сначала я робел и спотыкался, а потом забыл обо всем. Утро было чудесное, сухое, желтые листья устилали ставшую твердым камнем грязь. Шаги мои были упруги, за три дня я привык к бегу, да и раньше когда-то я любил бег. Мышцы ног поначалу болели после прошлых пробежек, но такая боль была приятной, стало быть, мышцы крепли. А потом и боль прошла. Все было прекрасно теперь — и голубое с седой печалью осеннее небо, и тихие переулки Останкина, и мой бег, легкий, как полет, и сам я, видимо красивый и сильный сейчас, и радостная свирель, будто бы летевшая невидимой надо мной и жаворонком удивлявшаяся моему бегу.

— Смотри, смотри, чучело-то какое бежит! — услышал я и обмер.

Ранний школьник, портфель бросив под ноги, стоял и показывал на меня пальцем: