Дэйзи Джонсон - В самой глубине

В ней проснулся инстинкт самосохранения. Позднее она будет вспоминать об этом и удивляться себе. На тропе она набрала на ощупь камней, сложила их в подол джемпера и отнесла на лодку. Затем она откинула одеяло с тела и, стараясь не касаться кожи, рассовала камни по карманам его желтоватой пижамы. Он оказался тяжелей, чем она думала, но она не решилась вынуть камни обратно. Было уже поздно. Она взяла его под мышки, невольно скользнув взглядом по его глазным впадинам, вдохнув запах его волос, коснувшихся ее лица. Подняла его на первую ступеньку и замялась. Его кожа на ощупь была точно влажное тесто. Она распахнула дверь ногой, вытащила его на маленькую палубу и постояла, тяжело дыша холодным воздухом. Втащила его на борт, подождала секунду и спихнула в воду.

Ты говоришь, что сходишь с ума от скуки, что я не могу вот так держать тебя под замком, что тебе нужно выйти из дома.

Я ставлю чайник и показываю на дверь. Она не заперта. Пожалуйста, иди.

Я не это хотела сказать. Давай пойдем куда-нибудь вместе. Как мать и дочь. Прошвырнемся.

Я не могу понять, шутишь ты или нет, но затем ты поднимаешься, и я вижу, что ты нашла и собрала мою старую сумку, которую я купила несколько лет назад и ни разу не использовала. На тебе юбка, туго натянутая на бедрах и ягодицах. Я не была на работе почти месяц; с того дня, как побывала в морге, а затем принялась разыскивать тебя. Пришло мне время вернуться. Устроить рабочий-день-с-помешанной-мамашей.

О’кей, говорю я, и ты светишься от радости.

Куда мы направляемся? – спрашиваешь ты. И еще раз, уже в автобусе. Ты садишься у окна и показываешь пальцем на прохожих и машины. Похоже, что вне дома твое состояние усугубляется, и твоя речь пестрит ошибками и бессмысленными фразами, так что я тихо тебя поправляю. Я становлюсь твоим голосом. Дорога занимает почти час, и ты трещишь без умолку, то беря меня за руку, то отпихивая с недовольным фырканьем. В твоей манере говорить возникают определенные новшества, постоянные попытки скрыть или затушевать промахи. Ты взяла с собой, засунув в сумку, один из тех блокнотов, что мы обе привыкли вести, и я смотрю, как ты то и дело пытаешься изобразить какое-нибудь слово, не дающее тебе покоя. Ты не позволяешь мне помогать тебе. Ты цыкаешь на меня, если я пытаюсь что-то подсказать или объяснить твой рисунок. Помолчи, говоришь ты, помолчи. Мы не подруги, ты моя мать. Мне не позволено жалеть тебя.

Мы сходим с автобуса и идем в офисное здание. Сейчас летние каникулы, и улицы запружены людьми. Ты ускользаешь от меня, заглядывая в сырные или книжные магазины. Ты тычешь пальцем в прохожих и шепчешь комические комментарии. Смотри на его шляпу, что это за шляпа. Это юбка или пояс, как думаешь? На текущий момент мы с тобой снова пара заговорщиц, какими были когда-то на реке. Твое пристальное внимание – точно сноп света из маяка. Оно ослепляет меня. Я пытаюсь представить, какими мы должны были казаться со стороны тому же Маркусу. Мы были королями того места. Мы творили что хотели. Ты была маленькой тихой местной богиней. Неудивительно, что мы могли вызывать к жизни свои фантазии. Неудивительно, что мы видели в ночи Бонака.

Я думаю о днях, когда с нами на лодке спал Маркус, под кучей одеял, так близко, что я чувствовала лицом его горячее дыхание и видела, как у него под веками вращаются глаза. Ты спала как убитая, но у него бывали кошмары, из-за которых он метался по матрасу, стуча в стены и бормоча всякую абракадабру, которую я слушала. Он провел у нас достаточно ночей, как я думаю, чтобы у нас установилась некая утренняя рутина. Ты сидишь на ступеньках снаружи с сигаретой и чашкой кофе – завтраком бляди, как ты это называла. А Маркус тем временем медленно выплывает из очередного кошмара, словно моряк из шторма. Что тебе снится? – спрашивала я. Но он никогда не мог вспомнить. Ты бычковала сигарету и раскидывала белые руки над головой. И я видела, как глаза Маркуса обращаются на тебя.

Офисное здание имеет внушительный вид снаружи – белокаменные стены, высокие ворота, широкие окна. Ты останавливаешься на булыжной мостовой и указываешь на него.

Ты здесь работаешь?

Да, говорю я, преисполняясь гордостью на миг, но затем замечаю твою ухмылку и понимаю, что ты стебешься.

Мы поднимаемся на мой этаж. Я волнуюсь, что ты станешь шуметь, устроишь переполох, побежишь.

Тебе нужно быть тихой, говорю я.

Ты смотришь на меня и проводишь пальцами по губам. Мы входим в офис и идем к моему столу. Все как я оставила: повсюду желтые карточки со словами, ручки в подставке, ящик для входящих бумаг переполнен. У меня нет никаких фотографий или открыток. Ты выдвигаешь ящики и все рассматриваешь. Я вижу, как шевелятся твои губы, но вслух ты ничего не говоришь. Поверх кабинок я вижу Дженнифер, мою начальницу, машущую мне. Когда мы подходим к ней, она раскидывает руки, словно для объятия, но мы не обнимаемся. Лексикографы – люди сдержанные.

И кто же это? – спрашивает она, протягивая тебе руку. На миг меня охватывает побуждение что-нибудь соврать. Это моя подруга, моя помешанная тетушка, это дама, за которой я присматриваю. Что угодно, лишь бы не произносить этого интимного слова. Но ты перехватила у меня инициативу и, взяв меня под руку, тесно прижалась ко мне, так что наши туфли стукнулись, и протянула Дженнифер другую руку со словами:

Я ее мать. Я Сара.

Я говорю Дженнифер, что сожалею, что отсутствовала так долго.

Ничего страшного, занимайся своими делами.

Сочувственная жалость других – это болото. Я благодарю ее и спрашиваю, как идут дела. Когда я оглядываюсь, тебя нигде нет. Я иду обратно через офис. Ковровая дорожка истоптана прилежными сотрудниками. Отдельные панели в навесном потолке сдвинуты с мест, как в моем сне. Я не зову тебя. Я молча заглядываю за углы и под столы, проверяю ванную комнату. Тебя нигде нет. Я поднимаюсь и спускаюсь по лестнице. Я снова потеряла тебя. Ты для этого хотела выйти из дома? Ты растаяла так легко. Я уже начинаю чувствовать тянущую тяжесть в животе. Ты так мало рассказала мне, так мало объяснила. Я никогда не пойму, что случилось. Я сознаю – с острой болью, – что буду скучать по тебе, если ты ушла от меня, и мне теперь будет даже больнее, чем до того.

Я слышу тебя раньше, чем вижу. Ты хнычешь, бессильно навалившись на мой стол. Стажер перегибается через стенку и всплескивает руками. Я машу ему, чтобы он оставил нас в покое.

В чем дело? – спрашиваю я.

Я ужасно зла на тебя. Я хватаю тебя за плечо и пытаюсь оттащить тебя от стола, но ты вцепилась в него и лягаешься. Ты хватаешь карточки со словами и комкаешь их. Над кабинками начинают подниматься головы, я слышу, как отодвигаются стулья. Я различаю между твоими пальцами обрывки фраз для слова, над которым я работала перед тем, как ушла. Потерпеть ущерб/стать неисправным/околоплодная жидкость . Ты рвешь их и – когда я наклоняюсь над тобой – запихиваешь себе в рот и глотаешь, кашляя клочками желтой бумаги. Стажер стоит с открытым, как у рыбы, ртом. Я вижу, словно в замедленной съемке, как Дженнифер бежит к нам, ускоряясь. Ты запихиваешь последний комок себе в рот и внезапно успокаиваешься. На твоих щеках, покрытых дорожной пылью, видны полоски слез. Я вижу, как ты прикарманиваешь дырокол со стола, а затем поворачиваешься ко мне и протягиваешь руку, которую я беру, не зная, что еще делать.