Кэтрин Хайд - Ветряные мельницы надежды

Я заглядывал во все освещенные окна. Ничего я, конечно, не видел. Кроме, понятно, мерцания телевизоров за шторами.

Мне хотелось проорать имя Карла. Пусть бы вышел, пусть бы со мной попробовал справиться. Ведь Марии, наверное, плохо. Ей моя помощь, наверное, нужна!

А может, наоборот, сейчас с ней все в порядке — и я как раз и сделаю ей плохо, если начну тут орать?

Я мотался туда-сюда вдоль домов ее квартала. Это был точно ее квартал, я почти уверен. Думаю, еще примерно с час мотался. До начала четвертого.

Я так мечтал, так хотел, так стремился увидеть Марию, что не мог заставить себя отказаться от надежды и уйти домой. Ну никак не мог согласиться с тем, что сегодня ее не увижу. Я впервые понял, что это за ощущение, когда земля из-под ног уходит. Тротуар подо мной внезапно превратился в зыбучие пески. Боже… До меня дошло, что раз мы сегодня не встретились, то она и не скажет мне: «До завтра!» Или: «До послезавтра!» Вот уйду я — и не узнаю, когда мы с ней встретимся.

Я открыл папку, посмотрел на снимок. Плохо видно было — и, сделав несколько шагов, я остановился под фонарем. Смотрел на снимок и думал: «А если мы вообще больше не встретимся? Пока я ее не увижу, я не могу уехать в Мохаве. Я должен остаться. Должен остаться — пока не узнаю наверняка, что с ней».

Потом я приказал себе: «Возьми себя в руки, Себастьян!» И тут же исправился: «Возьми себя в руки, Тони! Ну не смогла она сегодня прийти. Так придет завтра. Или послезавтра».

Я еще раз спустился в подземку: мало ли, вдруг мы разминулись.

И еще раз я дошел до того угла, где она свернула тогда, в тот жуткий ливень.

В четыре часа утра я все-таки сдался. И отправился домой.

Сначала я зашел в свою квартиру. В смысле — квартиру отца. Моей она никогда и не была. А теперь и моим домом тоже. Но здесь у меня осталось кое-что очень нужное: зубная щетка, пижама… Чистая одежда хотя бы на завтра, подарок Делайлы — «Ромео и Джульетта», еще кое-какие мелочи. К тому же я готов был на что угодно спорить, что отец спит. Однако приготовился и к тому, что случится, если он меня ждет. Прямо напрягся весь, аж до боли в мышцах. Наверное, такое с человеком бывает, если ему надо пройти через комнату, где грабитель затаился. Или привидение почудилось.

Дверь я открыл бесшумно. Прислушался: тишина. В гостиной темно.

Я щелкнул выключателем. Никого.

Я выдохнул и прошел к себе. В свою бывшую комнату.

На подушке лежал листок бумаги. У меня сердце провалилось в желудок. Понятия не имея, чего ждать, я включил свет и взял записку.

Прочитал:

Себастьян. Когда-нибудь тебе придется позволить мне объясниться. Твоя мама ушла от меня, и ничего хуже со мной уже не могло произойти. В тот день закончилась моя жизнь. А она и тебя забрала. Ничего у меня не осталось. Тебя я вернул, но вдруг она снова отняла бы тебя? Я не мог рисковать. И видеть ее я тоже не мог. Я умер бы, если бы ее снова увидел. Я был вынужден отрезать ее от тебя раз и навсегда. Прошу, услышь и меня, Себастьян. И попробуй понять. Я твой отец. Хоть это ты обязан для меня сделать.

Я скомкал листок в кулаке.

— Ничего я тебе не обязан! — крикнул во весь голос. В пустоту.

Я торопливо собрал вещи, завернул щетку и книжку в небольшой узелок, вместе с пижамой и кое-какой одеждой. А потом взял со стола лист бумаги.

Вот что я на нем написал:

Ты сам признал, что все делал ради себя, а не ради меня.

Листок я взял с собой, на ходу прикидывая самое видное место, где бы его положить.

Свет в гостиной по-прежнему горел, и я случайно глянул на полку с пластинками — с его любимыми операми. Их там, должно быть, около тридцати было. Где-то двадцать пять — тридцать. Аккуратненько выстроились в ряд на полочке из дуба, вместе с вертушкой.

Я опустил узелок с вещами на пол у двери.

Открыл крышку вертушки, ухватился за держатель с иглой и сгибал его, пока чертова пластмассовая палка не треснула пополам. Вышло, правда, неудачно — острый край пластика чиркнул по левой ладони и порезал до крови. Но меня это не остановило.

Я брал пластинки с полки, одну за другой, раскалывал об колено и швырял поверх растущей в центре гостиной кучи. Я специально не вынимал пластинки из бумажных упаковок, чтобы раскромсать заодно и конверты. До чего же классно было слышать, как лопаются его виниловые сокровища внутри их бумажной брони. А кровавые пятна на бумаге — из моей пораненной ладони — только добавляли удовлетворения. Почему? Боюсь, объяснить я не смогу, но это так.

Надеюсь, остальное объяснять не надо — и так понятно. Я мало что мог забрать у отца, просто потому что он вообще ничего не любит. Зато свои оперные пластинки обожает. А вот любит ли он меня — большой вопрос.

Я отлично понимал, что изуродованные пластинки станут для него серьезной потерей. С другой стороны, пластинки — это всего лишь вещи. При желании всегда можно купить новые. Их даже сравнивать нельзя с настоящей потерей. Например, когда в шесть лет теряешь маму.

Кокнув последнюю пластинку, я обернул ладонь носовым платком, чтобы остановить кровь. Или хоть уменьшить кровотечение.

Свою записку я пристроил поверх горы разломанных пластинок.

И все. Я ушел к Делайле.

Я в пятый раз прочитал письмо бабушки Энни и поднял глаза на Делайлу. Сидя в громадном кресле-качалке, она обмахивалась своим веером гейши: от кондиционера было много шума, но мало толку.

— Они меня любят! — сказал я.

А разве нет? «Дорогой наш мальчик», «любимый наш Себастьян»… Бабушка себя выдала. А если еще представить, как она танцевала на крыльце, разговаривая по телефону с мамой, а та кружилась и кружилась по своему салону…

— Конечно, любят, сынок. Ты ж их плоть и кровь.

— Я плоть и кровь и отца тоже. Но он никогда не называл меня дорогим, любимым и всякое такое.

Мы с Делайлой долго молчали.

Я чувствовал себя совершенно пустым внутри. Вроде из меня все-все вынули, а потом еще и наждачкой надраили стенки того, что осталось, — абсолютно пустой оболочки. У меня даже череп изнутри горел так, будто по нему прошлись наждаком. Вряд ли я смог бы подняться и сделать хоть шаг. Кости, казалось, превратились в резину. Если их вообще не выдернули из моего тела.

— А отец меня любит, как вы думаете?

Логичный вопрос, правда же? Он поступил со мной ужасно. Он никогда не гладил меня, ничем не проявлял любовь. И не говорил о ней.

Кто-то другой, может, брякнул бы первое, что пришло в голову. Но только не Делайла. Она еще посидела молча, обмахиваясь веером и кивая головой, словно ей так лучше думалось.

— Пожалуй, ответа будет два, — сказала она наконец. — Первый: да. Отец любит тебя больше, чем кого-нибудь или что-нибудь еще на свете. Ты — единственный, кого он любит. Ты — единственное, что у него есть. А значит, ты для него — все . И второй ответ: нет. Отец тебя не любит, потому что не умеет любить. Не знает, что это такое — любовь. И не узнает, даже если… даже если в супе ложкой подцепит!