Александр Баринов - Босяки и комиссары

Помимо этого, рассказывал я прокурорше, легко можно найти доказательства того, что здесь в Таллине, давно существует большое производство наркотиков, куда более серьезное, чем моя лаборатория. Я у себя только жидкий экстази перерабатывал в порошок и таблетки изготавливал. И то совсем недавно начал, что подтверждают документы по моему «офису». Но у меня остались документы по тем трем тоннам сафрола, что мы заказывали на химкомбинате в Ханое, и там наверняка подтвердят, кому и когда их отсылали. А на границе можно проследить, когда эти вещества ввезли в Эстонию, поскольку я знаю, кто этим занимался. У меня остались бумаги и по большому таблеточному станку, который я несколько лет назад привез из Украины, и можно найти много свидетелей, оформлявших на него документы на границе. Я не знал, где этот станок находится сейчас, но с моей помощью его несложно было бы разыскать у знакомых Марво.

Прокурор слушала меня внимательно, порой что-то переспрашивала и уточняла, записала несколько имен и фамилий, которые я назвал, и сказала, что тут надо все обдумать. Размышляя, она походила по кабинету, посмотрела в окно и наконец вернулась за стол:

— Если в этих бумагах все правда, мне придется просить для вас у суда лет девять, в лучшем случае восемь. Это слишком серьезные преступления. Что будет с другими, решит отдельный суд. Наверное, послаблений им быть не может. Но для вас за участие в таком большом предприятии наказание тоже не может быть меньше.

От таких слов я даже опешил. Получается, если я вру и даю показания на тех, кому нужно полиции, то 205-ю статью применять можно, а если говорю правду и разоблачаю тех, кто действительно наркотики делает и взятки за это собирает, — то сам в тюрьму и отправляйся! Хорошенькое дело. Выходит, прямо как в России. Один знакомый в шутку говорил, что там любят рассказывать о раскаянии и прощении, мол, все должно в суде засчитаться, но на деле выходит ровно наоборот. «Чистосердечное признание — прямой путь в тюрьму!» — любил повторять приятель. В общем, ясно, что прокурор выступила на стороне Калле и дала понять, что мне лучше помалкивать. А иначе еще хуже будет. Так что я собрал со стола свои записи и только и смог сказать: «Хорошо. Четыре с половиной».

Пока меня везли обратно в тюрьму, я все размышлял, как поступать дальше. Кто мог подумать, что прокурор открыто станет защищать Калле?! Раз так, скорее всего, они заодно и прокурор наверняка передаст теперь комиссару содержание нашего разговора. А тот наверняка будет делать все, чтобы заткнуть мне рот или сделать так, чтобы на мои разоблачения никто не обращал внимания. А самый надежный способ — окончательно засадить меня в тюрьму. Поэтому четыре с половиной года, о которых мы пока договорились, теперь могли оказаться уже и не самым окончательным вариантом. Если Калле и прокурору будет надо, они всегда смогут придумать повод, чтобы обвинить меня еще в чем-нибудь. Хозяевами положения тут были они. Поэтому единственным спасением, решил я, было пытаться все же донести свою историю до кого-нибудь еще. И на следующий же день я позвонил в КаПо [1] КаПо — калька с эстонского KaPo, сокращенного обозначения Kaitsepolitseiamet, что дословно переводится как Департамент оборонной полиции. Выполняет функции по защите конституционного порядка и государственных секретов, контрразведки, борьбы с терроризмом и коррупцией. — полицию безопасности, сообщив, что у меня есть информация о коррумпированных сотрудниках полиции, с которыми я был вынужден сотрудничать.

Сотрудник КаПо приехал в тюрьму уже на следующий день. Я отдал ему свои записи и рассказал о встрече с прокурором, закончившейся из-за этих бумаг угрозой посадить меня еще лет на пять. Человек из КаПо моей историей заинтересовался, чем очень обнадежил. Хоть кто-то принял ее к сведению! Так что теперь появилась некоторая надежда, пусть не очень твердая, что Калле не сможет меня совсем сгноить в тюрьме.

Сначала новый знакомый попросил все как можно подробнее рассказать, а потом долго уточнял детали. Поскольку и рассказ у меня получился длинным, и вопросов набиралось все больше и больше, мы с ним разговаривали несколько дней, чуть не с утра до вечера. А чуть позже он пришел уже со специальным прокурором, занимавшимся делами особой важности, которому я подтвердил все показания, составленные по моим рассказам сотрудником КаПо.

Впрочем, в итоге они мне так и не смогли помочь. Во всяком случае, лучше не стало, хотя, с другой стороны, может, благодаря тем разговорам не стало и хуже. В КаПо сразу сказали, что они наркотиками не занимаются и разоблачать моих бывших компаньонов не будут. Единственные, кто их в этой всей истории интересует — Калле и его подчиненные. Поэтому, когда подошло время суда, вступаться за меня по-прежнему было некому.

Как и обещала прокурор, за то, что я полностью признал вину, она попросила приговорить меня к четырем с половиной годам тюрьмы. Ровно столько судья и отмерил, и дело мое было наконец закрыто. Однако досидеть спокойно хотя бы часть этого срока, чтобы получить потом шанс выйти досрочно, так и не получилось. Самые большие неприятности и решения, о которых пришлось больше всего потом жалеть, были еще впереди.

После приговора меня переселили из блока для арестованных в камеру к обычным заключенным, и жизнь первое время текла размеренно и неторопливо. Недели шли за неделями, ничто больше не предвещало особых сюрпризов. Пару раз ко мне наведывались люди из КаПо, уточняли какие-то мелкие детали, но толком ничего не рассказывали. А где-то через полгода, когда я думал, что все уже останется как есть, газеты и теленовости передали потрясающее известие: комиссара Калле сначала вызвали на допрос в КаПо, а оттуда прямым ходом отправили под арест. И тут жизнь у меня снова забурлила.

Гостей в тюрьме я принимал чуть ли не каждый день. Приходили люди из КаПо, прокуратуры, обычной полиции, разные знакомые, посланцы от «общаковских». Одни хотели что-то узнать и уточнить у меня, у других, наоборот, я пытался добиться содействия или ответов на разные вопросы, поскольку снова стал бить во все колокола о своей работе на полицию.

В КаПо дело Калле сразу засекретили, и в газетах только гадали, на чем же именно он попался. Писали, что, может, это провокация и следствие ведомственной войны между криминальной полицией и службой безопасности. Сообщалось, что его заподозрили в незаконном использовании служебного положения и связях с преступными группировками. Но какими именно, никто не знал, а КаПо и прокуратура упорно молчали. О Марво и Змее при этом никто не упоминал, и ничего не сообщалось об их аресте или хотя бы интересе к ним со стороны полиции.