Дмитрий Стешин - Коротко и жутко. Военкор Стешин [litres]

Ты разворачиваешься, но не до конца совершаешь плавное движение по окружности – через перекресток бежит тетка и метит прямо тебе под колеса. А-а-а-а!

И ты едешь в гостиницу и там долго пьешь чай, а потом куришь, постелив диванную подушку на балконе. Тишина, в соседнем дворе кашляет кошка. Чуть дальше, на пределе слышимости – квакают жабы. Небо оккупировано «соколами Коломойского», у каждого жало толщиной с карандаш. Бьют в плоть беззвучно, как хороший кладбищенский плотник в край гробовой крышки забивает гвоздь по шляпку с одного скупого удара, в котором и мощь, и глазомер, и профессиональное презрение к смерти. Имеют начатки интеллекта, днем за минуту до артобстрела прячутся под кровать.

Перед сном плотно, тщательно и долго задергиваешь шторки. Зачем? Этого ты не в силах объяснить даже самому себе. Возможно, чтобы, проснувшись от удара, не ворочаться в салате из стеклянного крошева. Две трети кровати прикрывает стена в шесть кирпичей, и ты поджимаешь во сне задние лапы, чтобы они не высовывались в зону потенциального поражения. Ранним утром под городом кипит бой, но ты его не слышишь. Тебе снится белый ослятя со связкой баранок на шее вместо упряжи, на спине у осляти без седла, в охлюпку – сам архангел Михаил с пламенеющим мечом. Пытаешься вспомнить название меча – фламберг? Вспоминаешь-вспоминаешь, пока жало меча не превращается в острый луч солнца, осторожно вошедший в щель между занавесками. Вдруг этот луч-меч бьет в лицо – и ты просыпаешься.

Первая после недельной разлуки ночь в Славянске удивила качественным артобстрелом. Интенсивность и так нарастала с каждым днем, а к нашему прибытию в город достигла плато (по Шульгину [2] Александр Шульгин – химик, исследователь психоактивных веществ. , кто понимает). В эту тихую украинскую ночь укры опять пытались попасть по штабу ополчения, с перелетом в метров триста накрыв последние этажи домов по улице Ленина. На всех этажах гостиницы хлопали двери, и кто-то огромными обезьяньими прыжками прыгал через пять ступеней – как в далеком детстве. Помню, долго собирал «тревожный» рюкзачок, втянув голову в плечи, как напуганная черепашка. Сгребал в его раззявленную пасть аккумуляторы, зарядки, телефоны – самое дорогое и нужное. А грохот разрывов все приближался. Удар и дробная осыпь осколков – черти сыпали горох в пустое жестяное ведро. Потом я тоже прыгал через лишние ступени в бомбоубежище, краем глаза отмечая огромные световые окна на лестнице, прикрытые лишь кисеей, дымчатой, как мой разорванный сон.

В бункере мне не показалось, и я быстро заскучал. Сыро и душно. Пьют виски с этаким поминальным задором, сами не зная зачем. Алкоголь не веселит, не коммуницирует и не глушит страх. Свечки моргают. Из осыпавшегося цемента торчат ржавые металлоконструкции и сочатся слезами конденсата. Мэр Славянска Пономарев появляется в нашем подвале. Занимается популизмом, сидя на пляжном лежаке. Обстрел застал его на нашей улице, а подвал «Украины» славился своей надежностью. Мэра завтра арестуют, но он про это еще не знает. Липкий страх висит здесь, как влажный туман в мыльной общественной бане. Минут через тридцать я для себя решил: «Да ну нах, задавит тут, как крыс, сорвавшимся лифтом…» Куприн в айпаде надоел своим сплошным ***страданием, хотя я читал его с легким чувством гордости, которое должно было телепатически уязвить укроартиллеристов с горы Карачун. Пока эти гомосеки-правосеки, занимаясь нацбилдингом, подтаскивают по грязи к своим гаубицам вымазанные в пушсале снаряды, настоящие интеллигенты гордо читают русскую классику. И даже от виски отказались – так велико их презрение, так безбрежно их спокойствие. Я закурил цигарку и, помахивая воображаемым стеком с костяной ручкой, выбрался на свежий воздух, всего лишь раз ударившись головой о какую-то трубу.

В вестибюле гостиницы истерила хозяйка нашего бедлама по имени Лена, она еще не привыкла к новой реальности и зашипела испуганно на мой фонарик. Объяснять, что-то доказывать Лене означало потерять самоуважение. Я прикрыл пол-линзы своего крохотного фонарика подушечкой указательного пальца, и синий прозекторский свет приобрел уютные, будуарно-розовые оттенки. Женщина со сложной судьбой моментально успокоилась:

– Может, заберете вашего?

В углу вестибюля, втиснутый в закуток у входных дверей, стоял и молчал человек.

Средних лет, с брюшком, в руке телефон. Прохожий, он заскочил к нам, когда начался обстрел. Я мягко и ласково, насколько смог, дотронулся до его рукава:

– Ты чего тут стоишь?

– Стою… – невпопад выдохнула тень.

– Пойдем, я тебя в бомбоубежище отведу. Тут три шага, пойдем!

Я осторожно потянул его за рукав, но мужчина еще сильнее втиснулся в свой закуток. Понятно, ступороз. Вдалеке грохнуло, я вздрогнул, он – нет. Посидел рядом с ним на ступеньках минут десять, но неугомонная Лена, залегшая на куче броников у несущей колонны, подняла базарный хай. Сначала ее позицию демаскировали строки Куприна, чернеющие на белом экране моего планшета, потом она озаботилась сохранностью моего тела. Я сидел четко напротив гостиничных дверей, а как вылетают стекла от близких взрывов, я видел еще в Гори. И как стеклянные ятаганы на целую ладонь входят в обшивку дивана подобно стрелам Робин Гуда. Воспоминания ужаснули, я плюнул и пошел к себе в номер. Засыпал в блаженной истоме и просыпался, обмирая от ужаса. В голову мою бил кузнечный молот, и голова звенела, готовая лопнуть, как перекаленная рессора. Где-то во дворах, совсем рядом, по гаубичным позициям на Карачуне била «Нона», посылая увесистые приветы украинской национальной интеллигенции от русской интеллигенции, причем дореволюционной реинкарнированной закваски. Что невозможно в реальности, но вполне состоялось на практике. В так и не накрытом гаубицами Д30 штабе ополчения отчаянно грустил Игорь Иванович, в уме подсчитывая расход дефицитных снарядов.

Прошла уже вечность с моего возвращения из Славянска, но я все равно каждую ночь просыпаюсь в этом городе. В той самой комнате. Тяжелый полумрак, лупит кузнечный молот. Я пытаюсь понять, где я, но понимаю лишь одно – пока жив. Дышу и слышу.

Я купил ее в Славянске и сознательно оставил в Славянске Андрею Стенину, чтобы он мог заварить в ней вермишель или побаловать себя чайком, разгоняя тоску. Может быть, мне не хотелось везти домой все, что скопилось на донышке и осело на стенках этой здоровенной литровой кружки из нержавейки. А еще я хотел как-то утешить Андрюху, он опять оставался один. Мы забрали его дней десять назад из съемной квартиры на улице Ленина. От его скупого рассказа шевелились волосы под мышками. Шевелились и медленно седели. Стенин снимал за копейки какую-то скромную квартирку на пятом этаже кирпичной хрущевки. Толку в этой квартире не было никакого. Свет отключили, газ еле дышал. За водой для унитаза и умывания приходилось таскаться чуть ли не за километр к бассейну возле горсовета. Бассейн стремительно мелел на глазах, антисанитария заедала быт. Ночью был плановый артналет на центр города, причем били с разных сторон и положили снаряды в десятке метров от норки Стенина. Слава Богу, дом был соседний. Когда осела пыль и осыпались стекла, Стенин услышал дикие крики и вой и пошел в эпицентр чьих-то страданий.